Как-то зимой мы выступали с концертом перед работниками машинно-тракторной станции, и выглянув из-за кулисы, я увидел, что все места в зале заняты женщинами и подростками. Когда мужчины ушли на фронт, они заменили их на тракторах, грузовиках, у станков в ремонтном цехе. Слушатели сидели в тулупах, телогрейках и валенках, а мы вышли на сцену в привезенных из Ленинграда концертных костюмчиках: суконных брюках и рубашках с отложным матросским воротником, в начищенных до блеска ботинках. Завершался концерт песней «Священная война» — нам подпевал весь зал, и весь зал плакал. Потом на сцену поднялась молодая женщина (видимо, начальник МТС) и вручила каждому из хористов кулек семечек. Ценнее гонорара я не получал за всю мою восьмидесятилетнюю концертную деятельность.
За два года до нашего переезда в Москву, весной 1942-го, ко мне из блокадного Ленинграда приехала любимая бабушка. Изможденная, но живая, и как всегда в строгом, сшитом своими руками костюме: юбка ниже колен, приталенный пиджачок, белоснежная блузка с черным бархатным бантиком.
Когда мы встретились и я стал расспрашивать об отце, бабушка сказала:
— Коля ушел на фронт, воюет где-то.
— А письма есть?
— Нет. Может, и посылал на домашний адрес — только какая ж почта при блокаде-то?
Оказавшись в Москве, старшеклассники хоровой школы стали основателями Московского хорового училища. Окончив его весной 1945 года, той же дружной компанией оказались на первом курсе Московской консерватории. Со студенческим билетом в кармане я поехал на каникулы в Ленинград. Бабушка еще оставалась в селе Арбаж, поэтому поселился у тети, папиной сестры, жившей по соседству, и каждый день ходил на вокзал — встречал эшелоны с возвращавшимися домой фронтовиками, надеясь увидеть отца. Когда заговаривал о нем с тетей, она отводила глаза: «Может, в плену был, а сейчас в госпитале... Кто ж знает?» И только спустя год, во время следующих летних каникул призналась: «Володя, прости меня за обман... Не езди больше на вокзал, не встречай, и в военкомат не ходи... Коля умер в первую блокадную зиму. Мы с Клавдией Федоровной условились тебе не говорить, но сколько же можно скрывать? Сердце кровью обливается, когда вижу, что ты ждешь, надеешься».
Уверен: не будь за плечами у отца лагеря, лишившего его способности сопротивляться и заставившего поставить на себе крест, он выстоял бы в блокадном Ленинграде. Когда в восьмидесятые годы прошлого века открыли архивы, одна из родственниц прочла дело Николая Минина. Услышав от нее про следы слез на протоколах допросов, я понял, что никогда не смогу взять эти листы в руки. Каким же испытаниям и мукам нужно было подвергнуть прошедшего две войны мужчину, чтобы он плакал? Мне было страшно это представить и хотелось, чтобы отец остался в памяти таким, каким я его боготворил: сильным и красивым.
И в училище, и в консерватории я учился взахлеб, готов был заниматься сутками, и все-таки когда рассказываю о студенческих годах, в первую очередь на память приходят какие-то бытовые вещи или бесшабашные поступки. Общежитие училища располагалось на третьем этаже старинного особняка на Большой Грузинской. Высота потолков такая, что лепнину толком не разглядишь. Однажды нам надоели обычные пятнашки, и правила игры решили усложнить — теперь дозволялось бегать только по железу. На первых порах, загнув матрасы, скакали по кроватям, потом опробовали карниз. Сейчас я могу представить себе ужас преподавателей, застигших нас семенящими от одного окна к другому на двенадцатиметровой высоте — ведь только чудом никто не разбился и не покалечился. В тот же день завхоз заделал окна железными прутьями.
С питанием в Москве было немного лучше, чем в Арбаже, но все равно мы голодали. Студенческие продуктовые карточки отоваривались в магазине напротив консерватории, и чаще всего по ним выдавался брикет сырого прессованного пшена. Предполагалось, что из кирпичика размером с библиотечную карточку будет сварена каша, но я сгрызал его — целиком, сухомяткой! — по дороге от магазинного прилавка до общежития на Дмитровке. Жившим дома москвичам было чуть проще, а «иногородцы» ходили длинные и прозрачные, как лампадные фитили. И ведь умудрялись при этом ухаживать за девчонками, бегали на свидания. Кажется, только я не ухаживал и не бегал, поскольку ни в одной из ровесниц не находил даже намека на красоту и обаяние моего давнего кумира — актрисы Татьяны Окуневской.
Помню, какое огромное впечатление на меня шестилетнего произвели картина «Горячие денечки» и вышедший следом фильм «Последняя ночь». Я ходил на них по многу раз, но сюжет пересказать не могу, поскольку видел на экране только Окуневскую — ее лучащиеся глаза, нежную улыбку. Уже в зрелом возрасте, анализируя природу этого обожания, понял, что Татьяна Кирилловна напоминала мне маму. Не чертами лица, не цветом волос, не мимикой, не жестами, а чем-то неуловимым, почти призрачным.
Счастливая возможность познакомиться с кумиром выпала в 1948 году. Как-то в компании участниц хора при Центральном доме художественного воспитания зашла речь об Окуневской, и я признался, что с детства люблю эту актрису. Одна из девчонок спросила:
