Глядя на своих детей, убеждаюсь, что с определенным набором черт люди рождаются. Марьяна такая же честолюбивая, какой была я. В четыре года она рыдает полдня, если у нее не получилось прочитать какое-то слово или рассказать наизусть стишок. А трехлетнего сына это совершенно не беспокоит. Вот садятся за стол, Марьяша кричит:
— Я первая, потому что родилась первой!
— Ну хорошо, я второй, — улыбается Баграт.
Их никто этому не учит. У них одни и те же родители, бабушки, няни, учителя, а характеры совершенно разные. И у нас с сестрой Алисой было то же самое. Мы тоже с ней погодки.
В общем, моему честолюбию в Краснодаре было тесно. А как студентке вырваться из провинции и попасть в большое федеральное СМИ, не имея ни блата, ни денег, ни длинных ног? Я, девятнадцатилетняя дурочка, нашла только один выход: поехать на войну. Привезу оттуда потрясающие репортажи, отошлю их в Москву — и меня обязательно заметят. Как ни странно, именно так и вышло.
Уезжая в Чечню на передовую в кровавом и безумном декабре 1999 года, когда только окружали Грозный, первый раз в жизни обманула родителей. Иначе они б, конечно, сошли с ума, а остановить меня все равно не смогли бы. Я сказала: «Буду на корабле под Геленджиком снимать про море. Поэтому связаться со мной не получится, не переживайте». Они и не переживали.
С банкой консервов, температурой 38,4 и без аккредитации отправилась на войну. В первый же день мы заблудились в тумане, оторвавшись от машины сопровождения. Стемнело, и стало ясно, что мы не понимаем, где находимся, — возможно, под носом у боевиков. В машине нас было трое.
«Все будет ровно!» — сказал водитель нашего «Урала» и повесил на окна бронежилеты. Как будто они могли от чего-то спасти!
Майор Полторанин — веселый мужик, прошедший Афганистан, перекрестился и сказал мне: «Даю слово офицера — если они появятся, застрелю тебя первой».
Вот тогда я поняла, что «парализовало страхом» — это не фигура речи. Достала сигарету, хотела поднести ко рту, а рука меня не слушалась. Ее именно парализовало страхом.
Когда вернулась, дома был только отец. Я две недели не мылась, зубы чистила компотом из сухофруктов — и так была не Мальвина, а тут вообще почернела от копоти (в Чечне горели нефтяные вышки). Отец посмотрел на меня неодобрительно — из морского вояжа в таком виде не возвращаются.
— Ты где была?
— В Чечне.
— Дура, — тихо процедил побелевший отец, хлопнул железной дверью и ушел.
Я пошла мыться. В ванну текли густые темно-коричневые струи, как будто с меня стекала чеченская нефть. Вышла на кухню. Отец вернулся с бутылкой водки. Налил две рюмки, неожиданно всучил мне сто долларов — подозреваю, что это были все его сбережения, — и серьезно сказал: «Никогда не забывай, Маргарита, ты — мой единственный сын!» Мы выпили с ним как настоящие мужики, не закусывая. Это был последний раз в моей жизни, когда я пила водку.
Отец до сих пор трогательно хранит в своей краснодарской берлоге мои военные трофеи: крышки снарядов от установки «Град», отлетавшие во время обстрела, гильзу от снаряда ОФЗ, мои фотографии на броне с микрофоном.
Как только устроилась на телевидение, перешла в университете на свободное посещение. На журфаке это разрешалось, если работаешь по специальности и хорошо сдаешь сессии. В течение следующих четырех лет я не была ни на одной лекции ни по одному предмету и даже не знала, что мы там вообще изучаем. Во время сессии брала отпуск, переезжала в общагу, селилась в одной комнате с тремя своими друзьями-однокурсниками, варила им суп из лука, картофелины и кусочка увядшей колбасы, мыла полы, а они делились со мной учебниками и конспектами. Это было прекрасное время.
С тех пор не пью кофе: я поглощала его ведрами, чтобы не спать, — как по-другому за пару недель вызубрить все то, что надо было учить полгода?
Не всем преподавателям нравилось мое свободное посещение.
— Что-то я вас раньше не видел, — говорил мне молодой доцент.
