Несколько лет назад я открыла там ресторан, исполнив давнюю семейную мечту. Произошло это за пару дней до начала сочинской Олимпиады, и у нас кто только не обедал в эти сказочные две недели: Дмитрий Козак, Константин Эрнст, Олег Дерипаска, Михаил Прохоров, Андрей Малахов, Яна Чурикова... Но Олимпиада закончилась, гости уехали, а ресторан остался.
Он был построен против главного правила этого бизнеса — не там, где высокая проходимость, а прямо во дворе бабушкиного дома, в котором родилась и выросла мама, а теперь живут ее сестры, племянники и, собственно, моя бабушка. Место неудачное — не в горах и не у моря, на старой трассе, по которой теперь мало кто ездит. В общем, ресторан зачах, пытаемся сейчас сдать здание в аренду.
Мои родители говорят по-армянски, но на разных диалектах. Это почти разные языки. Тигран не может общаться с моей родней, он их не понимает, хотя неплохо знает армянский. А я на нем вообще не говорю и до знакомства с Тиграном была в Армении всего раз, в двухдневной командировке в составе президентского пула. Впрочем, могу приготовить отличную хашламу, сыграть достойную партию в нарды и сносно танцевать под армянскую музыку.
Отец в восьмидесятые занимался ремонтом холодильников, мама — детьми и случайными подработками. Несколько раз в году адлерские дедушка и бабушка привозили гладиолусы или хурму, выращенные на своем участке, и мама продавала их на рынке. Дедушка работал учителем истории в адлерской сельской школе, был коммунистом. Бабушка занималась свиньями, курами, огородом. Приезжая в Адлер на каникулы, я видела ее исключительно кверху попой. Она вечно что-то сажала, полола... Мне тоже приходилось кормить свиней и полоть кинзу под бабушкины причитания на местном армянском, которые вольно можно перевести так: «Ой, спина, спина болит, пусть черные собаки плюнут в душу этим мандаринам!» Теперь она, к сожалению, уже не встает...
Мама бралась за любую работу на дому, при этом успевала водить нас везде — английская спецшкола, музыкальная школа, художественная гимнастика, какие-то кружки мягкой игрушки, исторический кружок, барабаны, теннис... Одно время она дома на большой вязальной машине мастерила шапки с надписью «Спорт». Мы с сестрой помогали, плели для них косички из ниток. Шапки мама сдавала государству и получала сорок рублей в месяц.
Когда СССР развалился, она пыталась «челночить» — ездила в Польшу со знаменитыми огромными клетчатыми сумками, набитыми кипятильниками, будильниками и полотенцами, которые почему-то очень любили поляки. Мы с сестрой помогали ей выкапывать маленькие саженцы пальм, они тоже шли в Польше на ура.
На вырученные пятьдесят или сто долларов мама покупала нам теплые куртки, ботинки и рюкзаки, однажды купила первую в моей жизни куклу Барби. Мне уже было тринадцать, но я с удовольствием шила для этой Барби одежки. Мама ничего на этом, конечно, не заработала, зря только рисковала. Я не спала ночами, пока ее ждала. Мы же знали, как останавливают их автобусы на темной безлюдной трассе, как выводят всех под дулами пистолетов, отбирают все, а если кто пикнет — стреляют. Как несчастные эти «челноки» несутся в ночи с тяжеленными сумками по рельсам на незнакомых вокзалах, стоят на морозе на польских рынках, где каждый второй их оскорбляет и плюет в лицо. Как ночуют в битком набитых автобусах, лишь бы не тратить ничего на себя. Как суют взятки на каждой таможне, каждому менту и пограничнику. И это моя мама — с двумя прекрасными советскими образованиями (она окончила тот же Кубанский госуниверситет, который потом окончила я), замечательный переводчик с немецкого, интеллигентная, хрупкая, сдержанная. Самое ругательное слово у нее — негодяй.
Отец, которому тоже не пригодился его красный диплом Краснодарского политехнического института, в девяностые пытался заняться бизнесом — полукриминальным, как и весь бизнес в то время, — и тоже неудачно. Целый год мы скрывались от каких-то его, скажем так, партнеров, с которыми он что-то не поделил.
