Двадцать второго июля фашистские самолеты начали бомбить Москву. Двадцать третьего июля мы едва успели спуститься в метро, станция которого стала бомбоубежищем, как прямо над нашими головами стали слышаться взрывы. Когда все затихло, я, выскочив наружу, увидела картину, которая навсегда запечатлелась в моей памяти: от театрального здания осталась только половина, а на обломках стоит высокая худая женщина в черном, с развевающимися по ветру седыми волосами, ее глаза мечут молнии, руки сжаты в кулаки: «Так и надо вам, безбожникам! Господь знает, кого покарать!»
В середине октября театр эвакуировали в Омск. Несколько дней ехали в переполненном вагоне — спать приходилось по очереди. По прибытии довольно долго жили в школьном спортзале, где все у всех были на виду, но даже это не удерживало нас с Голубенцевым от стычек и конфликтов. Муж пытался мной командовать, я сопротивлялась. Раздражалась, капризничала. После одной из таких сцен сын Евгения Вахтангова — Сергей, отведя меня в сторонку, сказал: «Ниночка, можно я дам вам совет? Не надо вставать на дыбы, если муж чем-то недоволен. Улыбнитесь ему: «Хорошо, Шура. Как скажешь — так и будет». Я честно пыталась следовать совету, но получалось далеко не всегда. К счастью, вскоре начались репетиции, спектакли — и на выяснение отношений ни у меня, ни у мужа не стало ни времени, ни сил. Здание омского театра не отапливалось, с утра, трясясь от холода, мы по несколько часов репетировали, потом мчались в подвал, где получали миску перловой каши, проглатывали ее и бежали гримироваться к вечернему спектаклю. Конечно, было холодно, голодно, тяжело, тем не менее проведенные в Омске месяцы совсем не считаю потерянными, поскольку с нами, молодыми артистами, работали великие актеры и режиссеры: Борис Захава, Рубен Симонов, Николай Охлопков, Алексей Дикий. О последнем чуть позже я расскажу подробнее, ведь Алексей Денисович был учителем и большим другом Георгия Менглета, моего любимого Жорика.
Весной 1942-го я поняла, что жду ребенка. Голубенцев этому будто даже обрадовался, но вскоре я застала его целующимся с другой женщиной. Не в силах перенести предательство мужа, побежала к железнодорожным путям — хотела броситься под поезд. Голубенцев догнал, умолял простить, говорил что-то о временном затмении рассудка и о том, что любит только меня. Я поверила и простила.
