— Кто это?
Художник так ушел в свои мысли, что не сразу услышал вопрос. Сашенька смотрела на портрет сухощавой женщины с надменным лицом, в чепце.
— Княжна Агриппина Куракина. Дама властная и решительная. Ее страсть к свободе была столь велика, что она до сих пор так и не связала себя узами брака, оставаясь с матерью.
Сашенька удивленно заморгала: вот какое своевольство! Когда родители объявили, что нашли ей мужа, она не перечила, пошла за него. Да и отчего ж не пойти — послужил, знатен, богат беспримерно и видно, что влюблен...
— А кто эта и почему в трауре? — Сашенька указала на другой портрет.
— Марья Воронцова-Волынская, особа романтической судьбы. Когда ее отца казнили, ей только исполнилось пятнадцать. Девушку постригли силком в монахини и отправили в отдаленный сибирский монастырь. Два года она провела там, пока царица Елизавета, взойдя на трон, не возвратила ей богатство и доброе имя. Теперь носит траур по отцу и сохранила в манере держаться что-то монашеское. Вышла замуж за графа Воронцова, а отцу поставила памятник в Петербурге.
Сашенька, потрясенная, молчала. Бывают же на свете такие женщины! Вот она, видно, от природы робка, наверное, так и зачахла бы в монастыре, пав духом... Мужу слова поперек сказать не смеет. Дом-дворец, а она-то за всю жизнь свою только и была что в Санкт-Петербурге у родни да в Москве, а теперь вот в Рузаевке, в ней, должно быть, проведет свой век... И кличут ее уже Александрой Петровною, а не чувствует она себя рузаевской хозяйкой. Точно что-то потерялось, когда она переступила порог усадьбы Струйского. Что ж то было? Сашенька не знала, но чувствовала, что вот-вот найдет. И впрямь художник этот человек удивительный: смотрит — будто насквозь видит, даже жутко делается. И собой пригож: статен, рус волосом, тих говором, прост — и не сказать, что из столицы пожаловал.
— А это Евдокия Юсупова, — предвосхищая следующий вопрос, указал художник на портрет молодой девушки в зеленом бархате, утонченной, с чуть самодовольной улыбкой на алых устах, так улыбаются уверенные в своей красоте. — Обвенчана с курляндским герцогом Петром Бироном. Брак этот был устроен императрицей Екатериной II для укрепления связи между Россией и Курляндией. По слухам, характер у герцога совершенно дикий, и она еще много потерпит от него. Красотой же своей и твердым характером уже снискала немало сторонников среди дворянства Курляндии.
Сашенька всплеснула руками:
— В басурманскую страну уехать!..
Художник невольно улыбнулся:
— Вы еще очень молоды, Александра Петровна. Жизнь — долгая дорога, чего только в ней не случается. Дай бог, чтобы вас миновали невзгоды. Но я почему-то верю, что вас ждет счастливая судьба.
Он смотрел на нее взволнованно, в упор. Сашеньку бросило в жар, и мурашки побежали по спине.
— Только оставайтесь такою... нет, я не про личико говорю, время всех переменит, и вас и меня, грешного. Есть в вас какое-то горение, смутное пламя, потому-то вы так и улыбаетесь. Оставайтесь такою, иначе я и из гроба почувствую, ежели это пламя, этот огонек погаснет, и как мне будет тогда больно и тяжко, Сашенька!
— Не надо так говорить, — Сашенька чувствовала, как горят щеки и отчего-то наворачиваются на глаза слезы. Подхватила шубку и выбежала. Рокотов тяжело рухнул в кресла. Что он натворил!
А потом была та ночь, когда он сидел перед портретом, думая, что наутро с ним придется расстаться, боясь, не сказал ли слишком много того, чего другим знать не должно... Вряд ли они с Сашенькой увидятся еще, да так и лучше пожалуй!
Некоторое время спустя Струйский прислал письмо. Он так и не сумел понять, понравился ли портрет его Сапфире — взглянув на него, она лишь молча повернулась, ушла к себе и к ужину не спустилась.
Потом Сашенька ходила в гостиную, смотрела на свой портрет, переводила взгляд на мужнин — вскоре Рокотов написал и Николая Еремеевича, шла к себе и тихо плакала. Неужели те несколько часов, что провела она в мастерской художника, так и останутся самыми счастливыми?
