Николая Молчанова закопали в землю по плечи, и он три дня мучился под палящим солнцем — пока на него не наткнулся конный разъезд. Его спасли, но с тех пор у Николая начались эпилептические припадки: внезапные, страшные, длящиеся подолгу. Вот и тогда, только-только переступив порог их жилья, он забился в судорогах, и ей пришлось придерживать бьющуюся об пол голову мужа, разжимать ему зубы, чтобы не прокусил язык. Она гладила его по лбу, нашептывала колыбельную — это его успокаивало… Таким был ее ад, и Ольга Берггольц не променяла бы его ни на что на свете.
Она вышла из подъезда, оглянулась — дом был ужасен. Узкий, с нелепой верандой-солярием, никогда не использовавшейся по назначению, дурацкой скошенной крышей и притулившимися к фасаду маленькими балкончиками — в Ленинграде его прозвали «Слезой социализма», а тех, кто в нем жил, «слезинцами». И все же по тем, коммунальным временам, когда целые семьи — с бабушками, родителями, молодоженами и внуками — ютились в одной комнатенке, им жилось неплохо. Любовь — субстанция мимолетная, живет она недолго, но их с Молчановым любовь не проходила, время делало ее крепче. Николай работал в Публичной библиотеке, готовил свою книгу, тушевался, когда к ним в гости приходили друзья жены, писатели с громкими именами, но не смотрел на нее снизу вверх и нисколько ей не завидовал. Ах, как он ее любил — до сердечной боли... Его интересовало все, что касалось жены, — ее дела, перепады настроения, мысли, он глядел на нее, как на висящую в музее бесценную картину. Любила и она — не так сильно, но куда крепче, чем тех, кто был до и придет после Николая: какое же это было счастье! И как дорого им пришлось за него заплатить…
