Сжав правой рукой тугой пучок волос, Зина провела по ним щеткой и внимательно всмотрелась в свое отражение, стараясь запомнить расположение теней на плече, рисунок румянца на левой щеке… Нужно было взять в Харькове побольше красок… Бог знает, когда теперь можно будет выбраться… Все дороги занесены! Дров из Нескучного привезти — и то целая задача. Ну что ж, значит, нужно быть в мазке поточнее, экономить краски. И, окунув кончик кисти в киноварь, она перевела взгляд на холст…
— Зинок!
Зинуша! Быстрее! Кажется, Боренька едет!
Услышав голос матери, распахнувшей прикрытую двустворчатую дверь, Зина вздрогнула и тут же почувствовала, как бросившаяся в голову кровь окатила ее всю с головы до пят волной почти нестерпимой радости. Господи! Наконец-то! И как он только пробился через все эти сугробы?
Едва протерев кисти, она наспех накинула кофту, платок…Торопливо застегивая дрожащими пальцами маленькие пуговки, бросилась в переднюю. Выбежав на крыльцо, всмотрелась… Он! С дальнего конца подъездной аллеи, чуть ли не по брюхо увязая в снегу, приближалась мохнатая лощадь, впряженная в маленькие сани, которыми правил крепкий мужчина в темной шинели и башлыке.
Зина замахала рукой…
— С ума сошла! Быстро в дом! Простынешь же!
Открыв дверь на крыльцо, мать Зины, Екатерина Николаевна, чуть ли не силой втащила дочь обратно в тепло. Смеясь, они обнялись, и Зина, не в силах от радости стоять на месте, так же порывисто, как только что выбегала на крыльцо, кинулась в детскую:
— Бинька! Шурик! Папа приехал!
А спустя полчаса в небольшой гостиной Серебряковых поднялась веселая кутерьма. Раз за разом наклоняясь к плетеному коробу, еще влажному от таящих на нем снежинок, Борис извлекал подарки… Расшитые бисером чувяки из оленьей кожи, огромную кедровую шишку, мохнатые меховые рукавицы, крошечные белые валенки...
Сыновья — Шурик, которому недавно исполнилось два, и Женя, полутора годами старше брата, — как щенки, носились вокруг отца. Зина, то и дело бросавшаяся на мужа с объятиями, звонко смеялась… А Екатерина Николаевна, счастливая за дочь и внуков, улыбалась им всем от стола, на котором уже возвышался попыхивающий самовар:
— Ну давайте, давайте же к чаю…
После обеда, когда Екатерина Николаевна увела спать разомлевших мальчиков, Борис крепко обнял Зину за плечи:
— Ну, что у тебя нового? Показывай!
Это был их любимый ритуал. Всякий раз после долгой разлуки они как будто бы вновь узнавали друг друга, подолгу рассказывая обо всем, что пережили в одиночку.
Борис доставал свои тетрадки, в которые он, инженер-путеец, в далеких изыскательских экспедициях, забрасывавших его то в оренбургские степи, то в красноярскую тайгу, то в среднеазиатскую пустыню, записывал все, что видел. А Зина вынимала альбомы с набросками, ставила на мольберт один за другим эскизы, начатые или уже оконченные в отсутствие мужа картины. Как будто бы невзначай обмениваясь за разговором прикосновениями и взглядами, они говорили час за часом, и дали, разделявшие их еще недавно, таяли и съеживались, как весенний сугроб. И наконец наступал момент, когда разговор постепенно начинал слабеть, прерываться, как ручей, иссыхающий под солнцем… Страсть, неизменно при каждой новой встрече разгоравшаяся сильнее, чем прежде, забирала их в плен… Зина Лансере и Боря Серебряков знали друг друга с детства.
Мать Бориса и отец Зины Евгений Александрович Лансере были родными братом и сестрой. Зину и назвали в честь любимой сестры отца Зинаиды Александровны… Принадлежавшее семье Лансере имение Нескучное отделяла от села Веселого, где жили Серебряковы, лишь речка Муромка. Так что родные то и дело наезжали друг к другу. Впрочем, «дядя Женя» Борису помнился смутно. Худой и нервный, он почти непрерывно мял тонкими пальцами кусочки воска, из которого делал эскизы для своих скульптур, изображавших почти исключительно лошадей в самых разных позах и ситуациях.
Что касается Зины, то она отца своего и вовсе не помнила. Ей, младшей из шестерых детей, было всего полтора года, когда Евгений Александрович умер от туберкулеза.
