— Послушайте, я не видела Фрейндлих на сцене в ее расцвете, но, когда вижу сегодня, совершенно не думаю о ее возрасте.
— Алиса — особый человек, это такая же Дружинина, но на сцене. Откуда они берутся — загадка. Это гены, это внутренний стержень, который не у каждого есть. Мне такого не дано.
— Вы как-то сказали мне, что, если бы судьба России не поменялась, скорее всего, стали бы священником.
— Очень может быть. Мне легко представить себя священником, это же наследственная профессия. Мой дед был священником, папа мог стать священником. В детстве у него было свое кадило, одеяние, он прислуживал отцу в церкви. Но судьба сложилась иначе.
— Вашего деда расстреляли в Суздале...
— Да, а бабушка, жена священника, долгие годы преподавала французский, английский, немецкий в духовной семинарии и много нам, внукам, читала на иностранных языках. Но потом она ушла из жизни, и это все закончилось. А дед наверняка помог бы мне поступить в духовную семинарию, а там философия, это же очень заманчиво.
— Вас интересуют религиозные тексты, философия, вопросы жизни и смерти?
— Интересуют. Очень. Я увлекался одно время этим достаточно серьезно, но поскольку у меня очень скудное образование, все по верхам. Самому очень сложно, я не философ, но какие-то помощники, которых я выискиваю среди философов, у меня, конечно, есть. Одно время я увлекался пирронизмом, считал, что Пиррон — мой философ. Но потом внимательно прочитал Толстого, которого кидало из стороны в сторону, и подумал, что если уж у него ничего не получилось, куда уж мне. Лев Николаевич походил, походил, и так ни к чему толковому и не пришел. Век живи, век учись, и дураком умрешь. Я знаю, что ничего не знаю, куда мне, артисту, философия более серьезная, чем афоризмы? С ними бы справиться...
— Михаил Сергеевич, вы способны испытывать сейчас такие же сильные эмоции, как в детстве? Допустим, огромную радость, как когда поймали тритона, или горе горькое, как когда случайно убили ласточку и хоронили ее?
— Нет, я уже не способен на это. Острые ощущения исчезли. Умозрительно есть какие-то, а чувственные, физиологические утихли или утихают. Но я испытываю радость, когда кто-то испытывает радость, особенно близкие люди.
А еще я стал завистником. Завидую, если у кого-то есть какая-то страсть, вот у вас есть страсть, вам хочется все узнать о людях. Я завидую, что вас это интересует.
— Но у вас есть страсть к футболу.
— Она не такая сумасшедшая, как у некоторых болельщиков... Кто-то до дрожи любит играть на бильярде или в преферанс. Страсть — это глупо. Но как же здорово, когда человек чем-то горит! Вот Алиса Бруновна, по-моему, горит, хотя уже в меньшей степени, от выхода на сцену. Я говорю:
— Алиса, тебе не надоело?
— Я еще не наигралась, — отвечает она.
Я с ней встречусь буквально через день-два, мы с ней созванивались... Заряжусь у нее, буду вампиром, мне с ней хорошо покурить, она курит. А у меня уже сигареты кончились...
