Ольга сидела ни жива ни мертва и потом заглядывала исключительно в продуктовые магазины (естественно, без меня), где честно за все расплачивалась. Кстати, вернувшись в Россию, она тут же поменяла фамилию Тарасенко на фамилию матери — чтобы не значиться в списке неблагонадежных. И правильно сделала: береженого Бог бережет.
А я вот не убоялся и ходил «на дело» еще несколько постыдных раз: набрал пару десятков музыкальных дисков, отцу и маме что-то... Во время очередного визита в магазин — понятно, не тот, где нас с Олей застукали, — заметил в одном из отделов печальную спину своего театрального коллеги. Подошел:
— Над чем скорбишь, брат?
Тот глазами показал на огромный чан с уцененными шерстяными колготками, смотанными по три штуки в тугие клубки.
— Сам знаешь, в Питере зимы холодные — хочу вот привезти жене... — озираясь вокруг, шепчет он и втягивает голову в плечи, стараясь быть невидимым.
Тихо, но весело насвистывая гимн СССР, начинаю жонглировать клубками: некоторые падают обратно в чан, а часть перекочевывает мне за пазуху. Говорю коллеге, чтобы шел на улицу, ждал там, а сам смешиваюсь с толпой и отбываю в другой отдел. Минут через десять прямо возле магазина (а чего нам бояться — мы свободные люди в свободной стране) отдаю бедолаге награбленное: «Привет жене!» Он, счастливый, отчаливает в гостиницу, а я возвращаюсь в магазин за чем-то для себя. Молодой, борзый, охочий до адреналина.
Жадность фраера сгубила. Охранник, снова турок, чрезмерно по-доброму пригласил к себе в кабинет, где я на смеси английского и немецкого нагло поинтересовался, в чем, собственно, проблема. «Это я у тебя должен узнать, в чем проблема? Зачем воруем?» — спросил он. Я опять на чистом глазу пошел в «глухую несознанку», но когда охранник показал запись с камеры, где передаю злополучные колготки, присмирел и напрягся.
Этот секьюрити не помиловал, а вызвал полицию. Через четверть часа приехал страшный немецкий воронок, меня в наручниках вывели через парадный вход и повезли в тюрьму навсегда. Там для начала посадили в обезьянник, где я остался наедине с безрадостными мыслями: «Чего ждать? Это уже не охранник в магазине, а целая государственная структура. Бездушная полицейская машина! Какая мера пресечения за содеянное предусмотрена их уголовным кодексом? Незнание законов не освобождает от ответственности... То, что я иностранец, из бывшей империи зла, да еще и взятый прежде на заметку за воровство, наверняка станет отягчающим обстоятельством... Точно дадут реальный срок. С конфискацией или сразу без права переписки? А добровольное признание смягчает ли меру наказания? Предложат сдать подельников... Какой позор — и перед родителями, и перед Ольгой, и перед коллегами, и перед Станиславским. А что будет с завтрашним и последующими спектаклями? Ввести на мою роль некого, хоть незаменимых и нет...»
Полицейские ходят мимо клетки, где сижу, смотрят недобро, перекидываются лающими фразами, от которых перед мысленным взором встают кадры из военных фильмов, где фрицы гоняются за партизанами, а поймав, изощренно пытают...
