— Валера, Валера, у Никиты кровь!
— Какая кровь? Мы кровь не заказывали!
Я в это время читаю монолог и думаю: «Вот так, наверное, и умереть можно». Внизу уже приличная лужа натекла, меня сильно штормило. Однако дочитал, а за сценой начал заливать себя йодом, перекисью водорода — что под руки попалось. Все в шоке, а мне так сильно жжет, что я уже не чувствую боли. Приезжает скорая, мне бинтуют голову. И тут я понимаю, что мне лучше на сцену не выходить. По факту просто начинаю терять сознание: испорчу спектакль, на этом моя роль и закончится. И вообще, странное это геройство — упасть на сцене. Решил не подставлять ребят и поехал «зашиваться» в Склифосовского, а потом несколько недель восстанавливался дома.
Мой любимый момент в «Метаморфозах» — ответ на загадку Юпитера: «В первой чаше — добро, во второй — зло, что в третьей чаше?» На одном из спектаклей, когда читал финальный монолог, я увидел маленького мальчика. Он сидел в четвертом ряду. Я потянулся к нему. «В первой чаше — добро, во второй чаше — зло, в третьей чаше... — тоже добро, — сказал я мальчику. А потом для остальных по тексту: — Тоже зло, потому что зла на земле больше».
Сам никогда не верил, что зла больше. Произнося эти слова, по сути я провоцировал людей, чтобы они внутри себя услышали ответ: «Нет, нет. Зла там нет».
Мама меня воспитала очень тепличным человеком. О многих вещах я узнал только в старшем возрасте, хотя другие дети уже в десять лет не то что знали — сами были способны на всевозможную подлость и гадость. У меня это просто не укладывалось в голове, а у других не укладывалось, как я мог ходить по МХАТу голым. Ну как голым — босиком и в шортах. Я доезжал до института, снимал обувь, одежду и чувствовал себя как дома. Я так и сейчас хожу, когда мне хочется. Не люблю себя сковывать лишней одеждой. Когда меня спрашивали:
— А чего ты без футболки? — я отвечал:
— Ладно, сейчас надену.
Но потом опять снимал. Не потому что хотел кого-то шокировать, просто мне так было комфортно. Я живу по принципу: свобода одного человека заканчивается там, где начинается свобода другого. Если я никого не оскорблял, то мог делать что угодно. Ровно так же, как и любой другой человек.
Однако когда предлагали раздеться в кадре, я всегда отказывался, исключение — фильм «Топливо», но там все затемнено. В этом смысле я не очень покладистый актер, который ради искусства готов пипиркой трясти. Мне нужно для этого веское обоснование. В спектакле «Сон в летнюю ночь» оно было. Я играл Мотка, которого охмурила богиня. Он превратился в осла, одежда на нем вся порвалась, и под утро он вернулся домой как есть — в неглиже. На сцене я не был абсолютно голым, прикрывался рукой. Это было скорее смешно, чем неловко. Однажды на спектакль пришла мама. Я увидел ее глаза в зрительном зале и что-то так разволновался, что сыграл худший спектакль в своей жизни.
Вообще, часто бываю недоволен собой. Когда мы ставили «(М)ученика», я никак не мог понять, что делать, а у меня главная роль. В то время я ездил на мотоцикле, и перед премьерой у меня было только одно желание: как-нибудь так аккуратно упасть на дороге, чтобы травма была небольшой, но играть бы не мог. На коленях молился за сценой — не помогло. Первые спектакли были катастрофой. Потом мы ушли на летние каникулы, но «(М)ученик» никак не выходил у меня из головы. Плавал с рыбками в море, и все, о чем думал, был спектакль: как правильно сыграть? В первый день после каникул я, кажется, нащупал ответ. На второй сыграл лучший спектакль, а следом еще один. В зрительном зале сидели иностранцы — постановку должны были повезти по Европе. На следующий день они подошли к Серебренникову:
