В Воронеже жила до пяти лет. В войну мы всей семьей отправились к папе и маме в Сталинабад. Как-то наш сосед, летчик, откуда-то привез много черепах. Они расползлись по всей квартире, мы с его дочкой кормили их листьями.
Я была маленькой, но одно событие навсегда врезалось мне в память. Родители ездили с концертами на фронт. Однажды пришла повестка, что они погибли, попав под бомбежку. Бабушка и дедушка все глаза выплакали. Ошибка обнаружилась только через месяц.
С детства я много времени проводила в театре, росла закулисным ребенком. Папа играл главные роли, к тому же он был красавцем, его многие боготворили. Гордилась, что я его дочь. Кстати, именно там, в Сталинабаде, у нас с папой состоялся дебют в кино. В фильме «Лермонтов» он сыграл Васильчикова, а меня, пятилетнюю, взяли в массовку. В длинном красивом платьице я играла с мячиком.
Папа, между прочим, кино не любил, и оно отвечало ему «взаимностью». Наверное, его не приглашали сниматься из-за слишком породистого, «несоциалистического» лица. И я от этого же страдала — моя внешность не вписывалась в стандарты соцреализма.
В Сталинабаде пошла в первый класс. Вместо тетрадок носила в портфеле сшитые старые пьесы, писала на чистых страницах. Это было мое первое приобщение к театральному искусству.
В конце войны всей семьей вернулись в Москву, в тот самый Дом политкаторжан, куда меня принесли из роддома. Жили вшестером в девятиметровой комнате: папа с мамой спали на тахте, баба Катя с дедом на кровати, я — на полу, а когда с фронта вернулся папин брат Женя, меня переместили на стол.
За ковром была большая комната Берты, забитая полками с партийной литературой. Она, которую я так раздражала своим младенческим плачем, была со мной очень добра и разрешала за ее письменным столом делать уроки. На общей кухне дымились и пыхтели множество примусов и керосинок. В коридоре на стенке висел телефон, над ним — длинный список жильцов с карандашом на веревочке. А в списке у входной двери была строчка: «Менглет — три звонка».
