— Нина Михайловна, по-моему, у Олега Павловича другие планы и вряд ли он считает свой возраст подходящим для роли Ильина. В пьесе, если помните, этому герою едва за сорок.
— Ну и что?! — восклицает Дорошина. — Мне вот тоже за восемьдесят, а выгляжу на пятьдесят. Табаков что, не может упражнениями подтянуть фигуру?
В общем, крутился я как мог, — закончил рассказ Леонтьев, — и к Табакову, конечно, с этим предложением не пошел».
Чуть не забыл рассказать еще об одном таланте моей подруги. В пьесах Николая Коляды «Мурлин Мурло» и «Заяц. Love story» имелось довольно много ненормативной лексики, а Нинок в жизни никогда не материлась, что само по себе редкость в актерской среде. Так вот, в обоих спектаклях она играла так, что было понятно: героиня Дорошиной нецензурно ругается, но мата ни в зале, ни на сцене никто не слышал. В этом смысле Нину Михайловну можно было ставить в пример, что наш худрук и сделала, собрав как-то мужскую часть актерского ансамбля в спектакле Гарика Сукачева «Анархия» по пьесе английского драматурга Майка Пэкера: Васю Мищенко, Мишу Ефремова, Диму Певцова.
«Ребята, — обратилась к ним Галина Борисовна, — в оригинале ваши герои ругаются по-английски, а в этом языке выражений «по матери» нет. Вы все очень хорошо освоили русский мат, молодцы. Но в прессе и в письмах возмущенных зрителей за это огребаю я. Поэтому прошу сделать так, чтобы все понимали, что вы материтесь, но не слышали ни одного нецензурного слова. Я знаю: это возможно...»
Коляда позвонил Нине Михайловне из родного Екатеринбурга в середине апреля. Она с ходу стала жаловаться:
— Как хочется поиграть, а ничего нет.
— Как это? — удивился Николай. — Я же последнюю пьесу специально для тебя и Ахеджаковой написал. Сейчас отправлю текст на электронную почту Гармашу, попрошу распечатать и завезти.
Через день, девятнадцатого апреля, ей звонит Сергей: «Нин, я прочитал пьесу, которую прислал Коляда. Шикарная вещь! И роли у тебя и Ахеджаковой — замечательные. Договорился с Волчек, что в ближайшее время вместе с ней прочитаем — и будем назначать репетиции».
На том и расстались. А двадцать первого апреля Нина скончалась. Видимо, очень переволновалась, думая о будущем спектакле. Умереть ведь можно и от радости.
Во время прощания с Дорошиной перед моим внутренним взором проходили ее принцесса Генриетта в «Голом короле», Нюта в «Назначении», Маша в «Чайке», Катя в «Пяти вечерах». И марокканка Анита в «Пятой колонне» по Хемингуэю. Филипа в этой постановке играл Ефремов, а героиня Дорошиной была в него страстно, до самозабвения влюблена, хотя сердце ее единственного принадлежало другой. Нинок в «Пятой колонне» по сути предварила свою судьбу. Разница лишь в том, что Олег Николаевич в отличие от своего героя увлекался направо и налево: несколько раз женился, постоянно заводил романы, случалось, ухаживал одновременно сразу за несколькими красавицами. Но всегда сердцем возвращался к той, для которой много лет назад поставил «Голого короля».
Нина рассказывала мне, как Ефремов позвонил ей незадолго до смерти: «Может, заедешь? Я скоро уйду. Попрощаться надо — боюсь, не увидимся больше».
«Приехать в тот день не получилось — у моих студентов был назначен показ в театре у Тани Дорониной. Разве могла я оставить их одних? — задавая риторический вопрос, Нинок будто оправдывалась. — Потом тоже были какие-то неотложные дела, и вдруг известие: Олега не стало. Конечно, корила себя, что не попрощалась. А с другой стороны, хорошо, что он остался в моей памяти сильным и красивым...»
