Сергей Федорович Бондарчук сказал, что во мне есть какая-то свежесть и внутренняя трепетность и что я имею право на эту роль. Но сыграть Наташу Ростову мне не удалось...
Когда мы только переехали в Москву, она показалась мне мрачной. Была середина ноября и вторая четверть моего первого класса. Я смотрела на свинцовое небо, лужи, моросящий дождь, на непомерно высокие дома, которые, конечно, вот-вот упадут и погребут меня под собой, и сжималась от страха. И все это — после яркого солнца и цветущих георгинов родного города Фрунзе, утопающего в зелени фруктовых садов на фоне заснеженного тянь-шаньского отрога...
Когда просят рассказать о моем трудном детстве — а родилась я в мае 1941 года, как раз накануне войны, — у меня не получается. Время, конечно, было тяжелое. Однажды у мамы украли продовольственные карточки, она это сразу обнаружила и, бросив меня на дороге, побежала за вором, догнала и сумела отнять их! Это был настоящий подвиг, потому что мама была миниатюрной женщиной. Но без карточек мы бы просто умерли с голоду. Я была маленькой совсем, ничего такого, конечно, не понимала. И в целом вспоминаю свое детство как один сплошной заливистый праздник.
Мне все тогда казалось прекрасным. Бывало, ходишь вокруг хозяйского забора, смотришь, когда в саду персик свалится. Сразу подберешь его и слопаешь. Они падали не так часто, как хотелось бы, но все-таки можно было кое-что собрать. Уже взрослой оказалась проездом во Фрунзе, теперь это Бишкек. Я была там всего один день — с каким-то «комсомольским поездом», — выступала, встречалась со зрителями. От города было совсем другое ощущение. Нашего глинобитного дома на месте уже не оказалось, его снесли, и я, конечно, испытала сильное разочарование.
А праздничное ощущение, наверное, рождалось еще и потому, что мама и папа работали в оперном театре и меня всегда окружала музыка. Я очень любила слушать выходную арию Чио-Чио-сан и однажды во время спектакля, сидя среди оркестрантов, вдруг очень громко запела: «В ясный день желанный... пройдет и наше горе... Мы увидим в дали туманной дымок — вот там, на море...» Все, конечно, перепугались, музыканты зашикали: «Наташа, тихо, тихо!» И только тогда я опомнилась, что в яме оркестровой сижу. Но не видела ничего вокруг себя, не соображала — душа пела, и я пела на весь театр вместе с солисткой. Говорили, меня хорошо слышал весь зал, голосок у меня был звонкий. И еще я очень любила танцевать.
