Мы переходили-перескакивали с темы на тему, пока беседа вдруг не приобрела некую остойчивость и внятность повествования. Правда, то и дело он искренне сомневался: имеет ли право говорить о себе? Зачем — это? Была и есть Люся, сумасшедше во всем одаренная, которая с каждым годом их двадцатилетней совместной жизни все больше жила в каком-то другом мире, все дальше уходила от реальности, которая ей претила.
— Что вам интересно услышать, Кира? — серьезно спросил он.
Я так же серьезно (и абстрактно) ответила:
— Все, Сережа! Историю вашей жизни, с самого начала.
Он задумался. Он явно не привык рассказывать о себе, стеснялся и не любил этого.
Но Сергей — человек и мужчина воспитанный. Поэтому подчинился.
...Сережа Сенин жил с родителями в Одессе. В школе он учился блестяще и окончил ее с отличием. И музыкальная школа тоже была. Спустя много лет его жена Людмила Гурченко завидовала тому, что он может играть на фоно и знает ноты. Он был спортсменом, но не стал чемпионом, потому что монотонное добывание результата, бесконечные «десять кругов по стадиону с несменяемой картинкой» — не для него. Кипа скучных учебников, «бег на месте» — лучше умереть, работа от звонка до звонка — никогда! Он считает большим счастьем, что всю жизнь занимался только тем, что ему интересно.
Конечно, в школе была любовь.
Безумная, взаимная. А потом они расстались. Просто разъехались на лето, сдавали вступительные экзамены в разные институты, и — все. Он и сейчас не может себе объяснить, почему так странно закончилась эта любовь, вернее, почему он больше не захотел видеть ту девушку.
— А может, и не было любви, Сережа? — спрашиваю я.
Он все время курит и мягко тушит очередную сигарету о стеклянную пепельницу. Сероголубые глаза смотрят на меня смущенно и озадаченно:
— Правда, Кира, может, и не было...
Со школы у него остался только один друг — Сергей Никитин, капитан дальнего плавания. С первого класса они, как говорит Сенин, бесконфликтно провели больше сорока лет. Видятся редко, потому что Никитин или в плавании, или в Питере.
Но когда случилась беда, то есть ушла из жизни Люся, он приехал первым. А потом и Арина, дочь Сергея Михайловича от первого брака, которая, как он честно признается, стала ему близкой и необходимой уже взрослой: «Ну не готов я был долго к отцовству!»
В школе обожал Есенина, просто с ума сошел, когда впервые познакомился с его творчеством. Четыре или пять томов стихов поэта перечитал раз сто. И когда никого не было дома, садился за пианино, придумывал мелодию и в упоении орал-пел его страстные, мужские слова про любовь. Но все это — в школе. А потом — институт. Там главными были Вознесенский и Высоцкий. И если кто-то говорил, что, например, Вознесенский плохой парень, бил по физиономии и по все остальным частям «организма».
— Вознесенский и Высоцкий так и остались для вас главными? — спрашиваю я.
Он улыбается:
— Много было пристрастий. И Мандельштам, и Пастернак. Но в конце концов я остановился на двух — Гоголе и Пушкине. Это безоговорочно и навсегда. Все остальные — производные от них.
Я допытываюсь, как Люся его в этом смысле просвещала-образовывала. Тут, на мое удивление, он очень твердо и спокойно отвечает, что уже тогда был «начитанным мальчиком» и образовывать его нужды не было. И в этом смысле они говорили на одном языке. Конечно, она чтото открывала ему, но и он открывал для нее кого-то. Например роскошного Бориса Виана. Он так и сказал — «роскошного». Я призналась, что понятия не имею о его творчестве.
