Публика принимала его с восторгом. Лучезарный болгарин постепенно превращался в короля российской эстрады. Уже не помню, когда именно Филипп впервые «примерил» на себя этот титул. Я посчитал, что он копирует Аллу с ее любовью к играм. Спрашивает однажды:
— Как думаешь, из меня получился бы монарх? — мы сидели в гримерке перед концертом. — Ты стал бы моим кардиналом. Тебе бы пошло обращение «ваше преосвященство».
— Возможно, — соглашаюсь я, — но, ваше величество, вы слишком беспечно правите своим королевством. Дела приходят в запустение, расцветают интриги. Некоторые подданные дают вам дурные советы.
Так я намекаю на непростую обстановку в нашем коллективе.
Монарх смотрит вопросительно и надменно. Я продолжаю:
— Обер-канцлер подает дурной пример.
— Ты считаешь, его следует наказать?
— Возможно. И не только обер-канцлера, но и его друзей.
Король улыбается. Его забавляют эти шарады. Хочу кое-что добавить, но Филиппа вызывают на сцену. В дверях он оборачивается — все еще «в образе»:
— Спасибо. Ты меня развлек...
Такие беседы мы вели довольно часто. Постепенно все артисты и техперсонал получили свои роли. Например, один парень из балета, позже ставший администратором коллектива, был королевским шутом.
Балерины — фрейлинами. Провинившуюся «челядь» монарх отправлял на «конюшню». Чаще всего эту функцию выполнял хвостовой салон нашего самолета, где летал техперсонал. Когда на гастролях нам устраивали банкет, Филипп спрашивал:
— А кто дает бал?
И я отвечал в полюбившемся ему стиле:
— Да здешний герцог. Из газпромовской династии.
Филипп увлекся игрой всерьез. И у него все чаще стали случаться приступы «монаршего» гнева. При мне он несколько раз бросался на костюмершу.
Во время концерта у него было не одно переодевание, и на каждое — секунд двадцать-тридцать. А костюмы непростые. Быстро одеться не получается.
И Филипп кричит: «Что ты копаешься?! У тебя руки из ж...пы растут?»
Костюмершу трясет. Пальцы не слушаются, не могут справиться с застежкой. Филипп поворачивается и замахивается кулаком. Я подскакиваю: «Успокойся! Иди на сцену! Ты сорвешь номер!»
Ругаясь, Филипп уходит.
В следующий раз разыгрывается еще более неприятная сцена. Кто-то из «шутников» прячет ботинок Филиппа. Костюмерша все заранее развесила, разложила. Киркоров прибегает переодеться, а ботинка нет. Он орет, хватает вешалку — и на нее. Я вырываю у Филиппа «орудие убийства» и тоже ору: «Хватит истерить! Времени в обрез!» Киркоров нехотя подчиняется.
В то время Филипп не жаловался, что делается психически неадекватным, когда на него повышают голос. Я часто гасил таким способом вспышки его ярости. При мне они случались в основном в узком кругу. Но иногда Киркоров выходил из-под контроля и свидетелями его агрессивного поведения становились тысячи людей.
Помню, выступали в Махачкале. Филипп всегда был противником того, чтобы во время исполнения песен публика дарила ему цветы. Принимая букет, артист должен сделать паузу, отставить микрофон. Звук пропадает, вклиниваются посторонние шумы. Мы предупреждали охрану, чтобы людей с цветами пропускали только во время аплодисментов, и все равно на сцену кто-нибудь выскакивал. И в Махачкале в самый неподходящий момент появилась девочка с розами.
Филипп был вынужден взять у нее букет, но сделал это слишком поспешно и уколол руку. Я стоял сбоку от сцены и видел, как он разозлился. А Киркоров показывает взглядом: «Подойди. Забери цветы». Выхожу на сцену и вижу, что глаза у него бешеные. И тут Филипп со всего маху бьет меня этими розами по лысой голове. Зал испуганно ахает. Я выхватываю у Киркорова розы и даю сдачи. Бью куда-то в плечо, а потом тихо говорю: «После концерта улетаю в Москву». И ухожу с этими злополучными цветами.
До конца шоу остаюсь за кулисами, пытаюсь справиться с бешенством. Если бы это произошло где-нибудь в кулуарах, я бы еще мог проглотить обиду, но стерпеть публичное оскорбление — нет уж, увольте.
Как только концерт заканчивается, раздается звонок: — Олег, это Алла.
