Хватит с меня! Плохо тебе со мной — ухожу!
Собираю вещи, выхожу, а Степанов сидит с ружьем наперевес — хоть стой, хоть падай.
— Ну давай, иди, попробуй! Я тебя родил, я тебя растил — так не доставайся же ты никому!
Может, вам и смешно, а мне не до смеху было: очень, знаете, у него натурально выходило, даром, что ли, говорят — гениальный артист.
Костик, наш первенец, прям под Новый год родился, в роддом не пускали, наш папа-артист белый халат надел, фонендоскоп на шею повесил и явился в женскую палату с елкой — не то Айболит, не то Дед Мороз. И дальше пошел с умным видом, теперь на сына смотреть, а Костю как раз мыли — водой из-под крана!
— тут наш доктор и выдал себя дикими криками: мол, вернуть на место, не сметь трогать моего сына руками! Папаша-то думал, наверное, что его дитя святой водой умывать должны, не иначе.
Димка тоже зимой в снегопад появился через девять лет, Юра с Костькой под окном для нас четырех снеговиков слепили — всю нашу семью. Так мы и жили.
Однажды, я была на сносях Димой, Степанов ворвался в дом как тайфун: «Завтра все едем в храм, исповедоваться! Так надо, ни о чем не спрашивай!» Это было тем более странно, что ни я, ни Юра в церковь не ходили, с верой были незнакомы и не стремились к этому. У меня был отрицательный опыт, и его жизнь сталкивала с такими верующими и батюшками, что он видел в этом только фальшь и показуху.
Что произошло, что его подтолкнуло — так и осталось для меня тайной, я хорошо чувствовала Юру, понимала — не надо лезть в душу.
Он поднял нас всех в пять утра, как заполошенный, чтобы, не дай бог, не опоздать. Мы по ночной Москве долго плутали, не могли найти нужный ему храм Священномученика Антипы на Колымажном дворе. Приехали, а церковь закрыта, разбудили сторожа, они с Юрой давай обниматься, оказалось — в ГИТИСе вместе учились, с тех пор не виделись. Служба начиналась в восемь, мы два часа сидели в полумраке пустого храма. Помню, как зашел отец Димитрий Рощин, сначала приложился ко всем иконам, облачился в алтаре, потом подошел к нам, поинтересовался, что привело нас в такую рань. Они долго беседовали с Юрой, батюшка его исповедовал, потом и нас с Костей.
Встреча с отцом Димитрием стала переломной. После в жизни мужа появились и другие священники: отец Александр из Новосибирска, игумен Августин из Печор, общение с которыми стало не менее тесным и важным. Но в то утро из храма вышел новый человек. Это не был другой Юра Степанов, просто теперь он осознал, для чего и как нужно жить.
В Прощеное воскресенье мы вместе со всеми прихожанами трижды опустились на колени перед Богом, перед нашими священниками. Все это глубоко поразило меня, до сих пор я не могла себе представить Юру на коленях перед кем бы то ни было — каяться-то он не мог. А тут все вокруг друг у друга просят прощения. В храме полумрак в преддверии Великого поста, только свечи горят, после покаянных молитв было такое сильнейшее чувство полного очищения. И все же то, что произошло после, было для меня...
Не знаю, не могу обозначить словами. Юра вдруг на глазах у всего прихода упал передо мной на колени:
— Прости меня за все, — и лбом в пол.
У меня перехватило горло, слезы из глаз, я еле пролепетала:
— И ты прости меня.
Мы оба знали в этот момент — все теперь будет иначе.
Произошло то, о чем я мечтала, что хотела донести до него: семья должна быть на первом месте. Я почувствовала заботу и тепло к себе и к детям невозможные. Он теперь был просто поглощен домом, стал спокойнее, мягче. Я с сыновьями уезжала на выходные в дом отдыха, он совершенно не мог оставаться один, не находил себе места, бесконечно названивал — это было удивительное перевоплощение.
А ведь еще вчера у него была совершенно другая жизнь. Юра растворялся в работе, в друзьях, в общении. Все время отсутствовал — охота, рыбалка, дайвинг, бильярд, карты. Утром наготовишь еды, возвращаешься — пустые грязные кастрюли, бутылки.
Он не перестал общаться с друзьями, решать их проблемы, нет, они стали даже ближе, Юра по-прежнему принимал всех с распростертыми объятиями. Но теперь были другие разговоры, он старался привести их в храм, поделиться тем, что открыл для себя. Строго постился и всех нас ставил на молитву. Мы каждое воскресенье ездили в храм, причащались.
День ото дня он уходил в веру все глубже, общение с воцерковленными людьми, батюшками, монахами, поездки по святым местам меняли его все больше и больше.
Он стал тяготиться профессией, говорил, что актерская игра «размагничивает» личность, меняет полюса. Если раньше он мечтал о режиссуре, четко и целенаправленно шел к этому, то теперь потерял всякий интерес. «Когда уже твоя фирма начнет деньги приносить? Я стану рантье, возьму детей и буду жить в деревне», — шутил он. А может, не шутил?
Юра был знатный охотник, самый меткий. В последний раз с друзьями поехали, те глядь — нет Юрки, поохотились, вернулись на стоянку, а Степанов — под деревом, с ружьем в обнимку — все проспал. Он и от этой мужской забавы уже отходил.
Я почти забыла, что такое степановская ревность, вспыльчивость — особенно сдержанным он стал при детях.