Пропустив во двор колонии, приказали: «Жди!» Скользнула взглядом вверх и вдруг увидела Мераба. Муж стоял на ледяной крыше, весь скрюченный, нелепый — наверное, убирал там снег. Крикнула как-то хрипло: «Мераб!» Он ничего не ответил. «Мераби, это ты?» — опять тишина. Вот и все свидание...
Когда я подъехала к эстонской тюрьме, где отбывал срок мой муж Мераб Мамаладзе, уже стемнело.
Водитель такси с удивлением спросил:
— Почему едете так поздно?
— Была на концерте. Я певица, в Таллине на гастролях.
Он остановил машину за несколько метров до проходной и показал:
— Вам туда. Идите пешком, дорогу занесло — не смогу развернуться.
Я повиновалась. Снег был тяжелый, мокрый, плотной шапкой ложился на волосы. Кожаные ботиночки, в которых так легко шагала по теплым булыжным мостовым Тбилиси, мгновенно намокли и отяжелели. «Нани, — обратилась сама к себе, пытаясь шуткой справиться с волнением, — ты прямо как декабристка!» Стояла у серой железной двери и безнадежно давила на черную кнопку звонка.
Дверь так и не открыли. На следующий день призвала на помощь друзей: «Помогите встретиться с Мерабом. Разве могу уехать домой, не повидав мужа?» И мне разрешили свидание. Пропустив во двор колонии, приказали: «Жди на этом месте!» Осмотрелась — никого. Скользнула взглядом вверх и вдруг увидела Мераба. Он стоял на ледяной крыше в бесформенной куртке, скособоченной шапке, весь скрюченный, нелепый — наверное, убирал там снег. Крикнула, получилось как-то хрипло: «Мераб!» Он ничего не ответил. «Мераби, это ты?» — опять тишина. Стало страшно за него и так плохо на сердце, хоть волком вой. Вот и все свидание — ему даже не дали ко мне спуститься.
Ехала обратно в гостиницу и думала: «Как он, грузин, привыкший к солнцу над головой, к щедрости родной природы, еще два года продержится в этом холодном жутком месте?»
Вернулась в Тбилиси и пошла на прием к Эдуарду Шеварднадзе, он тогда, в конце шестидесятых, был министром внутренних дел.
Его все боялись, и я тоже, но выбора не было, только Шеварднадзе мог перевести заключенного из Эстонии в Грузию.
Пошла, заранее не думая, как стану вести себя, какие слова скажу, полагалась только на веление страдающего сердца. Секретарь провел в кабинет. Шеварднадзе встретил стоя, проявил уважение (я в то время уже была заслуженной артисткой Грузии), пожал руку и пригласил сесть. Улыбнулся, но произнес строго:
— Нани Георгиевна, объясните цель своего визита.
Хорошо, что передо мной поставили стакан воды, во рту от волнения так пересохло, что и слова не могла произнести. Сделав глоток, сказала:
— Эдуард Амвросиевич! Хочу за мужа попросить, за Мераба Мамаладзе. Он не испорчен, в карты играть не умеет, в нарды играть не умеет, даже деньги считать не умеет. Мераб ничего не воровал, просто расписывался за чужие дела, он дурак. Прошу не освобождения, а только малости — чтобы его перевели в Грузию. Пусть он умрет, но под своим небом, на своей земле, среди своих людей, а не на чужбине.
— Насколько знаю, вы с Мамаладзе расстались?
— Но не разводились, и я пришла просить не как его жена, а как друг.
— Вашу дочку зовут...
— Эка. Екатерина.
— Она переживает?
А девочка не то что не переживала, она даже и не понимала, что происходит. Маленькая еще была. Но я все равно сказала:
— Очень!
Клянусь, никогда в жизни этого не забуду: что бы ни говорили о Шеварднадзе, каким бы он ни выглядел в чужих глазах, это широкой души человек. Ни с кем не советовался, никаких бумаг не смотрел, тут же поднял трубку телефона и отдал распоряжение: «Сегодня же переведите Мамаладзе в Рустави».
Мераб потом рассказал: «Сижу в камере, вокруг еще десять заключенных, входит охранник:
— Мамаладзе, с вещами на выход!
— Что происходит?
— Пересылка.
Вывели в коридор.