Тлетворное влияние Шемякина
В Санкт-Петербурге я учился в СХШ — художественной школе для одаренных детей. Шемякин туда попал, когда его семья вернулась из Германии, где служил отец. С Мишей мы подружились — он стал моим соседом по парте и принялся меня просвещать.
Шемякин был убедителен в своей любви к Брейгелю, Босху, Кранаху, Мемлингу, открыл мне импрессионистов — всех тех, кто не существовал в системе советских ценностей, кого обходили вниманием даже в художественных школах. Помню, в Эрмитаж из Москвы приехала выставка Пабло Пикассо и нам в СХШ сказали, что каждого, кто будет замечен на ней, отчислят.
Поэтому мы занимались самообразованием: ходили в музеи, изучали репродукции. От моего дома до Академии художеств, где была наша любимая роскошная библиотека, ходили трамвай и троллейбус. Но троллейбус шел по Невскому напрямую и стоил сорок копеек, а трамвай долго петлял, зато стоил на гривенник дешевле. Я выходил пораньше, а на сэкономленные десять копеек мы с Мишей покупали в столовой академии капустный салат за шесть копеек, а на оставшиеся четыре — четыре стакана газировки без сиропа. Черный хлеб и горчица стояли на столах бесплатно.
За год «тлетворного влияния Шемякина» я отрекся от всего, что было дорого, и вышел за пределы идеологических рамок школьной программы. После того как мы нарисовали зачетные работы в стиле запрещенных мастеров, из СХШ нас исключили.
Я перешел в художественную школу при училище барона Штиглица. Она считалось ниже рангом, чем СХШ, но атмосфера там была более демократичной.
Позже выяснилось, что мы с Мишей пошли «служить искусству» на одну и ту же должность. Он устроился такелажником в Эрмитаж, а я — в Русский музей. Помню, пер с коллегами по лестнице бюст гражданина Ульянова. Ничего тяжелее в жизни не таскал и боялся, что уроню вождя и испорчу мраморную лестницу.
Первая выставка Шемякина проходила в редакции журнала «Звезда» в 1962 году. Все шло к тому, что Миша станет гениальным художником, но в СССР его таланту места не нашлось. Шемякина не выставляли, Шемякина запрещали, Шемякина пытались обуздать и перевоспитать всеми доступными способами, включая самые жестокие — вплоть до психушки.
Мишу отпустили за границу, когда он пообещал вплавь пересечь Финский залив. Я в то время учился в Москве во ВГИКе, и на какое-то время наши пути разошлись.
Вернулся в Санкт-Петербург Шемякин уже художником с мировым именем. Это было начало девяностых — люди не жили, а выживали. Миша стал устраивать встречи со старыми друзьями в ресторане гостиницы «Астория» и угощал от всей широты своей душевной. Собирались и наши однокурсники из СХШ, хотя от класса остались осколки: одни эмигрировали, другие и вовсе ушли в мир иной...
Экзотичный Шемякин выделялся на фоне ветшающей Северной столицы. Мне захотелось сыграть на контрасте: снять Мишу в иной декорации — на фоне Петербурга Достоевского, в каком-нибудь угрюмом дворе-колодце.
Стояли жаркие дни, а в кадре мне требовалось создать атмосферу сырости и затхлости. Я нашел обшарпанную кирпичную стену, и чтобы придать ей законченный вид, решил перед съемкой полить ее водой. У меня в мастерской стояла канистра — бензин в девяностые был страшным дефицитом. Помню, мне срочно нужно было в Москву и я, чтобы достать бензин, был вынужден обратиться лично к Анатолию Собчаку. Мэр сказал: «Выпишу сорок литров. Ночью подъедешь по указанному адресу, но машину оставь квартала за два. Посмотри, чтобы вокруг никого не было...» Дальше как в фильме про разведчика: подойдешь, постучишь три раза, «спросишь, продается ли славянский шкаф...» Вот для этих целей я и держал канистру. Наполнив ее водой, приехал на съемку. Мишу усадил на барный стул, полил стену за его спиной. Иду к камере, Шемякин же в это время отодвигается от стены вместе со стулом. Я его придвигаю обратно. Возвращаюсь к аппарату. В кадре вижу сухую стену — кирпичи раскалились на солнце и вода успела испариться. Снова поливаю стену и пока возвращаюсь к фотоаппарату, Миша отодвигается...
Наконец удалось сделать кадр, на котором и Шемякин, и стена в фокусе. По дороге в студию спрашиваю:
— Миша, чего ты все время отодвигался? Мы столько времени зря потратили!
— Валера, так я думал, что ты стену за моей спиной хочешь поджечь в кадре! Для этого и поливаешь ее бензином.
У Шемякина после приезда в Петербург сложились хорошие отношения с Собчаком, и они договорились установить в Петропавловской крепости памятник Петру Первому. Когда в Нью-Йорке я был в Мишиной мастерской в Сохо, он показал отлитый эскиз головы императора, увенчанной лавровым веночком. Я сыронизировал:
— Погорячился ты с веночком-то. В первую же ночь его скоммуниздят.
— Ты что? — возмутился Шемякин. — Памятник установят во дворе крепости! Там круглосуточная охрана.
— Не беспокойся, — говорю, — народные умельцы все преодолеют.
Так вот, когда Миша меня пригласил на открытие памятника и с Петра упало покрывало, я увидел, что венка на императоре нет.
— Все-таки отказался от венчика — внял моему совету? — спрашиваю.
— Ты чего? — стал уверять он в ответ. — Никакого венка и не было!
— Да? А вот на фотографии из мастерской есть!
Работая над следующей скульптурной композицией для города, Шемякин моему совету не внял. Памятник архитекторам — первостроителям Петербурга установили в 1995 году недалеко от Сампсониевского собора, и представлял он собой гранитную стену с окном-аркой и металлическими медальонами. Перед окном — стол с натюрмортом из различных предметов и кресло в голландском стиле. Когда я это увидел, заметил:
— Миша, это же все упрут!
— Нет, Валера, там космическая сварка! Не смогут!
— Миша, — говорю, — на каждую космическую сварку найдется антикосмический сварщик.
Не переубедил. Памятник открыли, Шемякин уехал. Я в то время жил недалеко и всякий раз, проезжая мимо, обнаруживал, что с Мишиного творения исчезла очередная деталь. Когда предметы на столе закончились, пришла очередь стола и кресла. К 2000 году от композиции не осталось ничего, кроме гранитной арки да таблички с информацией, кто отливал памятник...
