Потом началась перестройка. Было время, что ел только рис с подсолнечным маслом, но за границей вскоре стало модно все русское, в том числе и русские художники. Многие ребята уходили из Академии, начав хорошо зарабатывать. Я же особенно не гнался за прибылью: написал одну-две картинки, они продались, вот и славно. На поддержание штанов этих денег хватало. Снимал комнату в коммуналке, покупал что-то из одежды и еды, краски и подрамники.
Главное было не сломаться и не впасть в конъюнктуру. Бывает, приходишь в галерею, тебе говорят: «Писать надо так...» — и показывают, например, малых голландцев, а я так писать не могу, у меня по-другому глаза, голова и руки устроены. Не могу мыслить какими-то привычными формами и нарисовать, к примеру, обычный натюрморт с виноградом. Штук двадцать виноградин, у каждой бличок, рефлекс — и все они такие. Меня на третьей-четвертой начинает трясти. По моему характеру проще набросать краску на холст и сделать вид, что это виноград, хотя не очень-то и похоже. То есть я пишу не саму вещь, а ощущение от вещи.
Наверное, я академический человек, поэтому не вошел ни в какие группировки и течения, появившиеся в девяностые. И СХШ, и Академия были для меня настоящим, не побоюсь высокопарности, храмом. Все, что можно было прочитать про художников и искусство, прочитал. Я был заточен поучиться, повариться в студенческой среде, погрызть гранит науки, а не становиться сразу продвинутым творцом.
— Как получилось, что успех пришел к вам не на родине, а за границей?
— Как-то картинку у меня купили итальянцы, это была выставка работ летней практики студентов. «Ну, месяц можно жить», — обрадовался я. Одно время мы с товарищами ездили в Финляндию, в Иматру. Я познакомился с финским галерейщиком Рейо Кекколайненом, показал наши работы, тому понравилось, и мы лет пять удачно продавались в стране Суоми. А вот моя первая персональная выставка состоялась в США. Попал же я туда по стечению обстоятельств.
