Когда в начале 1853-го у Николая Алексеевича врачи диагностировали «горловую чахотку», сплетники в один голос утверждали, что это не что иное, как сифилис, подцепленный от «француженок»... Стоило ли рассчитывать, что злопыхатели упустят такой лакомый для пересудов кусочек, как грозившее невенчанной жене Некрасова судебное разбирательство?
Между тем к лету 1854-го Авдотья вновь была беременна. Мальчика, появившегося в начале следующего года, окрестили Иваном. В апреле его схоронили...
Некрасов чувствовал себя все хуже, начинался суд по огаревскому делу. Казалось, само небо проклинало их союз. Разъехались вновь. Он — в Москву к давнему приятелю Василию Боткину, лечиться искусственными минеральными водами от своей хвори. Она с кротким Иваном Ивановичем — на дачу в Парголово. Дважды, изнемогая от разлуки, бросалась к Некрасову в Москву и дважды возвращалась с твердым намерением никогда его больше не видеть. Во время одной из особенно ожесточенных ссор потребовала у него свои письма. И сожгла все до одного. Так же, как и письма к ней Николая. А едва ли не следующим утром уехала за границу.
Разлуки становились все продолжительнее. Да и во встречах и бурных примирениях, подобных короткому идиллическому путешествию по Европе зимой 1856—1857 года, начинал ощущаться какой-то горьковатый привкус, как у потухшей и вновь раскуренной сигары. Даже давно ко всему притерпевшийся Панаев погрустнел и понурился, оживляясь лишь затем, чтобы примерить паричок, призванный замаскировать обозначившуюся лысину. Страсть к франтовству была в нем неистребима.
Наведавшись в конце июня 1857-го в Петербург, Некрасов попытался жить отдельно. И не смог. После возвращения Авдотьи Яковлевны из-за границы они вновь, в последний раз, сняли общую квартиру. Ту самую, на Литейной. Застлали полы коврами, обставили комнаты бронзой, турецкими диванами и ореховой мебелью. По традиции в том же доме расположилась и редакция «Современника».
Лично выбрав малахитовые шторы к гранатовым обоям, Авдотья Яковлевна вновь воцарилась в гостиной, где уже начиналась решительная перемена лиц. Место остроумных эпикурейцев начала сороковых годов занимали серьезные, немногословные юноши: Чернышевский, Добролюбов...
Как ни странно, эти строгие моралисты, под репутацию которых, как говаривал Некрасов, «самый строгий судья и иголочки не подпустит», нежно, по-братски полюбили грешную Авдотью Яковлевну, неизменно утешая ее после особенно бурных ссор с Николаем Алексеевичем. А ссоры не прекращались...
