— Вы и дружили-то в основном с поэтами, писателями, художниками. А как повстречались с Иосифом Бродским?
— Сначала благодаря близкому другу Сергею Чудакову, в чьи вирши просто влюбился, я попал в питерско-московскую компанию поэтов, филологов, искусствоведов и просто умнейших, образованных людей: Евгений Рейн, Роман Каплан, Владимир Уфлянд, Леонид Виноградов, Лев Лифшиц, который потом стал Львом Лосевым. В тот же круг входил Олег Григорьев, мы переписывали из его тетрадок стихи, которые потом стали народными: «С бритой головою, / В робе полосатой / Коммунизм я строю / Ломом и лопатой» или «Застрял я в стаде свиней, / Залез на одну, сижу. / Да так вот с тех пор я с ней / И хрюкаю, и визжу». И еще куча потрясающих — смешных, остроумных, лирических — строчек.
Вспоминаю, как Олег появился на пороге моей московской квартиры, трезвый, взволнованный, и попросил поехать с ним на прием к Михалкову — тот публично назвал его хулиганом в детской литературе. А Григорьев сочинял прекрасные стихи для детей, и теперь издательства расторгли с ним все договоры. Но Михалкова в конторе не оказалось, его секретарь принялся уверять нас, что Сергей Владимирович «очень любит» поэзию Григорьева. Мы переглянулись недоуменно, развернулись и ушли. Конечно, Олег с голоду не умер — что-то у него все равно печатали, еще и друзья помогали деньгами, но последствия выступления Михалкова подпортили ему существование.
Как-то Григорьев пригласил меня в гости, конечно попросив прихватить бутылку, а я сказал, что прихвачу еще и девушку. Олег, шагая взад-вперед по комнате, начал ворчать, зачем я привел эту — дальше следовало нецензурное слово из женской анатомии. Оставив хозяину бутылку, мы с подругой удалились. На следующий день Григорьев опять позвал меня к себе. Я пришел, он извинился за вчерашнее, объяснив, что хотел поговорить, а тут сидела эта — снова выругался, и показал на две написанные им картины. На обеих было изображено воронье гнездо: ветки, ветки, изумительно прорисованные, уходили в таинственную глубину. Одну из картин Григорьев подарил мне, я онемел от счастья, а Олег спросил:
— Знаешь, что это?
— Как что? Воронье гнездо.
— Нет. Это она... — и опять припечатал.
В который раз я убедился, как тесно искусство связано с жизнью.
...Накануне первой встречи с Бродским, в середине шестидесятых, я страшно нервничал. Несмотря на то что Иосиф был совсем молодым — двадцать пять лет, даже на год моложе меня, и что уйдя из восьмого класса, никогда и нигде больше официально не учился, я чувствовал, насколько этот человек выше всех нас. Его тогдашнюю поэзию я знал наизусть, над стихотворением «От окраины к центру» плачу до сих пор.
Мы встречали Бродского, вернувшегося из Архангельской области, куда его сослали по обвинению в тунеядстве, у Дома книги на Невском проспекте. Он был таким же, как на более поздних фотографиях, — носил плащ и кашне, выглядел старше своих лет. Отправились в ресторан «Нева», деньги были только у Лифшица и у меня. С Иосифом, вопреки моим волнениям, я сошелся как-то сразу. Нас сблизило то, что он тоже изучал английский, и я стал привозить ему из московских букинистических магазинов английские и американские книги, которые сдавали туда иностранцы. Бродский был мудрым, остроумным и смешливым: над придуманными им шутками сам же первый смеялся. Я «возил» анекдоты из Москвы в Ленинград и обратно, Иосиф обожал их слушать, как и матерные частушки, которых я знал десятки. И еще он никогда не врал, я, по счастью, у него этому научился. Ну действительно: либо молчи, либо говори правду, не боясь нажить врагов.
