А я ради «Красной палатки» отказывался от другого предложения — «Сердце Бонивура». Не понравился сценарий: какая-то история пламенного революционера. Много позже убедился, что людям нужны такие герои — романтичные, с высокими помыслами. А тогда меня уговаривали и жена, и друг, и будущий директор картины, приехавший в Москву с киевской киностудии. Я уступил им, тем более что итальянские съемки накрылись. Когда картину, один из первых отечественных сериалов, показывали по телевизору, улицы пустели — все смотрели «Бонивура». Но после его выхода вокруг меня образовалась странная пустота — какое-то время не приглашали работать. Подобное затишье случилось и после второго моего любимого фильма, в котором снимался, — «Картина» по книге Даниила Гранина.
Порой приходилось соглашаться на всякую халтуру, потому что сначала надо было банально зарабатывать, чтобы устроиться в Москве, а потом — содержать сына... С будущей женой Эллой я познакомился в «Национале»: ее привела подруга, которую я знал. Элла была очаровательна, очень обаятельная. Работала в Управлении по обслуживанию дипломатического корпуса. Когда узнали, что она выходит замуж за Прыгунова (у меня, не вписывавшегося в советские рамки и водившего дружбу с такими же подозрительными личностями, уже были встречи с органами), ее поставили перед выбором:
— Либо работа — либо он.
— Я выбираю мужа, — ответила Элла.
На работе ее тем не менее оставили: она была умная.
Нашему сыну исполнилось восемь лет, когда Элла поехала с ним в Ригу. Я был у мамы в Алма-Ате и помню, как однажды меня вдруг начал бить озноб, который никак не прекращался. Оказалось, в это время жена с подругой, оставив детей дома, отправились куда-то на машине и разбились.
Мама прилетела в Москву и помогала мне растить Романа, я же мотался на съемки и с творческими встречами по стране. После маминого отъезда пришлось отдать мальчика в интернат, хороший — в нем жили дети дипломатов, артистов, к примеру сын Тани Самойловой. Подписывая договоры на фильмы, всегда ставил условие, что на субботу и воскресенье уезжаю к своему ребенку. Он очень скучал, интернатскую жизнь переносил плохо, а я пытался внушать ему: «Иначе нам не на что будет жить» — и опять куда-то летел зарабатывать. Хотя все равно деньги периодически заканчивались. Однажды Рома спросил: «Пап, а что мы завтра будем есть?» — и его слова меня будто за горло схватили. На концертах от Бюро пропаганды советского кино у меня была ничтожная ставка — девять с половиной рублей, а залы — битком. Но идти просить что-то у властей... От одной такой мысли тошнило.
Несмотря на то что люблю свою профессию, мне было безразлично, снимаюсь или нет. Во-первых, я тогда увлекся восточной философией и с некоторых пор старался следовать своему пути, «копить дао», надеясь получить от жизни не то, чего желаю, а то, что нужно. Конечно, вкалывал, хотя ничего не делал для того, чтобы продвинуть себя, и не страдал, что зовут во второстепенные фильмы. Тщеславия во мне — ноль. Во-вторых, если режиссеры не предлагали работу, находил другое занятие. Всерьез занялся живописью, даже выставки пошли. Первая открылась в 1982-м в фойе кинотеатра «Ударник». Его директор выписал мне историческую справку — о том, что мою экспозицию за три месяца посетили аж триста пятьдесят тысяч человек: просто посчитал общее количество зрителей, приходивших на киносеансы и, по идее, любовавшихся моими полотнами. Еще я реставрировал старые картины, писал рассказы и повести, со временем их стали публиковать.
