Та пожала плечами:
— Не знаю. Но если хотите, спрошу у буфетчицы — она его подкармливает.
Стоим в вестибюле, и Макарова вдруг говорит: «Если окажется, что сирота, — усыновлю. Сердце разрывается — так его жалко...» Выяснилось, что у чумазого оборванца родители есть, но отец пьет, а матери приходится колотиться на нескольких работах, чтобы прокормить семью. Галина Климентьевна купила мальчишке целый гардероб и кучу конфет».
Еще в одной истории я сама участвовала. Дело было в середине пятидесятых, мне шел пятый год. В Минске гастролировал цирк, и у одного из гимнастов — лилипута Сенечки — отказали ноги. Возможно, получил травму на репетиции или во время выступления. Несколько недель Сенечка провел в больнице, но накануне отъезда цирка в другой город его выписали. И тогда директор обратился к маме: «Галя, приютите его на месяц! Я говорил с родственниками — раньше они приехать не могут». Мама согласилась (кто бы сомневался!), поселила Сенечку в отдельной комнате, готовила особую еду, давала по часам лекарства, купала. Помню раздававшиеся из ванной причитания:
— Галя, ты с ума сошла? Мне стыдно перед тобой голому!
— Успокойся, я на тебя даже не смотрю, — по-доброму ворчала мама. — Очень нужно...
После купания, завернув в полотенце как маленького, с головой, несла Сенечку в кровать.
Я считала Сеню ребенком и никак не могла понять, что он болен, — то и дело приставала, требовала, чтобы поиграл со мной. Он сердился, выгонял из комнаты, звал на помощь маму. Однажды я тоже на него разозлилась и стукнула куклой по голове. «Галя, убери Таню! — заголосил Сенечка. — Она дерется!» Вряд ли меня тогда наказали, но воспитательную беседу наверняка провели.
К слову, о наказаниях. Не помню случая, чтобы папа меня отчитал, а вот мама частенько гонялась с веником. Главной причиной ее негодования было мое нежелание серьезно заниматься музыкой. Днем я открывала инструмент, снимала с клавиатуры фланелевую тряпочку — и пулей мчалась на улицу. Потом до такой степени обнаглела, что перестала и крышку поднимать. Как-то мама пустилась на хитрость — положила на клавиши, под тряпочку, нитку, которую сама и достала вечером, выслушав мой бодрый отчет:
— Занималась долго, все выучила!
От ее гневного крика посыпалась со стен штукатурка:
— Значит, занималась, говоришь?! Я тебе покажу, как обманывать! — схватила опять веник и понеслась за мной, продолжая грохотать: — Все условия ей создали! Инструмент немецкий купили — только учись, а она вон что вытворяет!
Вдруг совсем неожиданно наступила тишина, через мгновение взорванная мощным маминым сопрано:
— Да сколько я могу кричать?! Что ты сидишь?! Ведь слова никогда в упрек ей не скажешь! — новая порция гнева была адресована уже папе.
На меня из-за столь стремительного переключения напал безудержный смех. Согнувшись пополам, еле добралась до дивана и рухнула на него, продолжая хохотать. Очень скоро все звуки в квартире перекрыл мамин испуганный голос:
— Паша, скорее! Тане плохо, у нее истерика!
Егор: По отношению к внукам бабуля была куда более терпимой. Но среднее поколение семьи любит вспоминать историю, как бабушка вышвырнула за дверь гостей деда Павла...
Татьяна: После спектакля папа привел коллег — немножко выпить, расслабиться. А несколькими часами раньше у нас остановился муж маминой младшей сестры Иван Иванович, председатель колхоза. Он приехал в Минск за новой техникой, само собой — с внушительной суммой. Мама пришла домой, когда хозяин и его друзья были уже тепленькими. Ругаясь так, что тряслись подвески на люстре, она вышвырнула гостей на лестничную площадку, потом похватала с вешалки пальто, бросила следом и захлопнула дверь. От шума проснулся прикорнувший в дальней комнате Иван Иванович:
