Получив советское гражданство, Аля в марте 1937 года, полная надежд и мечтаний, уехала в Москву. Ждавшее там счастье оказалось мимолетным. Восхищенная жизнью в Советском Союзе, не видящая страшных примет времени, наделенная редкой жизнерадостностью Ариадна поступила на работу в журнал, рассчитанный на французскую аудиторию. В «Жургазе» — Государственном журнально-газетном объединении — познакомилась с обаятельным интеллектуалом Самуилом Гуревичем, которого все звали Мулей. Он был женат, верности жене не хранил, но именно Аля Эфрон стала его настоящей любовью. Муля собрался уйти к ней, они уже успели подыскать себе комнату. Родным Али, даже придирчивой Марине, он очень понравился. И когда двадцать седьмого августа 1939 года ее арестовали, Муля провожал свою любимую вместе с ее родителями и братом.
Он оставался рядом на расстоянии так долго, как мог, но Ариадна провела в лагерях и ссылках в совокупности шестнадцать лет, и за это время их отношения превратились скорее в родственные. И все же накануне собственного ареста в 1950-м Самуил Давидович отправил ей открытку, где было сказано, что он любит ее и никогда не любил никого больше. Его расстреляли. А Аля, реабилитированная в 1955 году, закончила свои дни в Тарусе, посвятив оставшуюся жизнь увековечению памяти матери, работе с архивами Цветаевой и публикации наследия.
Романтически заигрывая в юности с роком, Марина не подозревала, что его чудовищная печать и правда ляжет на ее семью. Младшего сына — Георгия Сергеевича Эфрона, Мура, — она любила исступленно. Мальчик действительно обещал стать человеком незаурядным: интеллектом с детства превосходил не только сверстников, но и иных взрослых. Увы, доброты и тепла в нем не развили, и на всех производило очень тягостное впечатление открытое неуважение сына к матери. Впрочем, мытарств на долю Мура тоже выпало с лихвой. Заложник инфантильных решений своих родителей, он вынужден был подчиняться — переезжать, менять среду и знакомых, терять едва найденное. Когда началась Великая Отечественная, словно предчувствуя беду, всеми силами сопротивлялся истерическому решению Марины бежать в эвакуацию, а затем вместе с ней голодал в Елабуге. А после гибели матери шестнадцатилетний мальчишка, оставшийся один на свете, окончательно замкнулся в себе. Немало сердобольных знакомых отшатывалось, слыша от него пугающе рассудительное: «Марина Ивановна поступила совершенно логично». Никто не знал, что в это самое время он писал в своем дневнике: «Самое тяжелое — одинокие слезы, а все вокруг удивляются — какой ты черствый и непроницаемый».
