А затем Марина отдала обеих дочерей в Кунцевский приют, где детей в то голодное время якобы хотя бы кормили. Лишь спустя годы в полной мере открылось, как проворовался директор приюта, как страшно там болели и умирали дети. Марина подолгу не навещала дочерей, а приезжая, общалась только с истосковавшейся Алей, но ни единого раза не подошла к Ирине. Больную лихорадкой старшую дочь Цветаева из приюта забрала, Ирину оставила. В феврале 1920-го — мать даже не могла впоследствии назвать точной даты — Ирина умерла от голода.
Марина так никогда в полной мере и не признала своей вины. Понимая, что однажды неизбежно придется говорить об этой трагедии с мужем, она назначила виновными сестер Сергея, якобы оставивших их на произвол судьбы и не проявивших ни малейшего участия. Эфрон прервал отношения с Лилей и Верой и лишь годы спустя восстановил их, узнав о том, что произошло в действительности.
Как бы там ни было, Цветаевой предстояло сполна расплатиться со всеми долгами. В Россию она ехала остро ощущая, как надвое ломается жизнь. И чувствовала себя на палубе корабля как кумир ее юности Наполеон по пути в ссылку на остров Святой Елены. По прибытии она попала на странную дачу в Болшево, где находилась, по сути, под негласным надзором. В том же доме жила еще одна бежавшая из Парижа семья советских агентов. Впервые Цветаева была вынуждена делить с кем-то кухню и совместный быт. С ее характером и неуживчивостью, к которым добавились издерганность и страх перед будущим, она сходила с ума.
Марину не тянуло в Москву — понимала, что это больше не ее город. Столица новой страны еще отплатит Цветаевой жестокой нелюбовью — для нее, чей отец столько сделал для города, не найдется даже собственного угла. Оставалась только Таруса, как огонек маяка. Пусть там уже не осталось дачи «Песочное», никого из родных, а в доме Тьо разместились ясли. Река текла по-прежнему, зелень, ели, цвета и запахи ничуть не изменились со времени безмятежного детства.
