Крупные дождевые капли неожиданно и дружно забарабанили по стеклу огромного окна. Значит, птицы умолкли не зря и работать сегодня уже не придется: расположенная в первом этаже просторная мастерская, снятая Львом Самойловичем на несколько месяцев у Анри Матисса, выходила окнами в монастырский сад и в дождливые часы становилась темновата. К тому же и вечер скоро. Пожалуй, пора обратно в отель. Он рассортировал письма, отобрав те, ответить на которые нужно непременно сегодня. Потом взял в руки маленькую серебряную рамочку, куда несколько недель назад вставил новое фото и теперь всюду носил с собой. Как удачно, что Любаша увлеклась фотографией и чуть не в каждом письме присылает новые карточки Марины и Андрюшеньки. Вглядываясь в улыбающуюся мордашку сына, он еще раз поразился тому, как угадывались в детском лице черты обоих родителей. Вспомнил, как писал свояченице Александре Павловне Боткиной о своих первых отцовских радостях: «Когда спит — похож на меня, откроет глаза — ну совсем Люба». Неужели было это когда-то? Волшебный 1907 год, поездка в божественную Грецию с другом Валентином Серовым, первая Андрюшина улыбка.
Эх, бросить бы сейчас все, кинуться на вокзал. Четыре дня пути — и вот он в тишайшем Хаапсале, пьет на веранде парное молоко из глиняной кружки, нянчится с Андрюшей, рисует Марине в альбомчик кукол. Пусть не мужем, но хоть отцом побудет недолго... Но только все это мечты. Оторваться от работы сейчас, когда заказчики буквально рвут его на части, безумие. А мечтать о том, что Люба сама привезет детей в Париж повидаться с отцом, и вовсе бессмысленно. Она и раньше-то никогда не любила с ним кочевать, а теперь и подавно.
Хорошо, по крайней мере, что пока еще много вокруг дорогих московских и петербургских лиц. Все эти бесчисленные приглашения на завтраки, обеды, светские рауты, что градом сыплются на Бакста после бешеного успеха балета «Шехеразада», ничто по сравнению с несколькими уютными часами, которые можно провести в привычном кругу: Валентин Серов, Шура Бенуа, Сережа Дягилев. Но скоро все начнут разъезжаться... Гастроли русского балета, так взволновавшие Париж летом 1910-го, идут к концу. Неугомонный Дягилев уже строит планы следующего сезона, набрасывает репертуар, распределяет работу. Но и ему ясно, что с этого лета имя Льва Бакста для парижан уже не просто часть «Русских сезонов», а величина самодостаточная. И мировая.
