Он вдруг громко выругался на идиш. И сам удивился тому, что еще помнит слова, слышанные в далеком детстве на улицах родного города, где на идиш говорила едва ли не половина жителей. Помнит, несмотря на целую вечность, прожитую в другом мире. Несмотря на новое имя, на новую веру, в которую обратился ради любви... Любови Павловны, Любы, Любочки. Той, что больше его не любит.
Город Гродно, где появился на свет в 1866 году под именем Лейбы Хаима Розенберга, Лев Самойлович помнил смутно. Единственное, что навеки впечаталось в память, это гибель семилетней сестренки, опрокинувшей на себя кипящий самовар. После этого он остался старшим среди четверых детей. В гимназию пошел уже в Петербурге, куда семью выписал из Гродно отец матери, хитроумными путями добывший себе, иудею по фамилии Бакстер, не только право проживать в столице, но и вполне безбедное существование, зиждившееся на торговле сукном и содержании модного ателье.
Маленькому Лейбу дед нравился чрезвычайно. Его квартира на Невском проспекте была полна красивых вещей, приятных запахов и приглушенных коврами таинственных звуков. Одевался дед изящно, носил на шее в качестве кашне огромные шелковые платки. Образ мысли имел широкий, а круг знакомств разнообразный. Когда стал замечать за старшим внуком обычно не поощряемую в иудейских семьях склонность к рисованию, воспользовавшись связями, отослал его рисунки Марку Антокольскому, которому вера предков не помешала стать прекрасным скульптором. Ответ был таков: у мальчика явный талант и зарывать его в землю неразумно. Родители смирились, и семнадцатилетний Лейб Розенберг к своему восторгу стал вольнослушателем Академии художеств: о зачислении в разряд студентов ему, иудею, не стоило и мечтать.
Как же это было давно! Он уже почти не помнит себя тогдашнего. И немудрено: много лет упорно открещивался от того огненно-рыжего еврейского юнца, мучительно красневшего от любой сальной шуточки сокурсников и стеснявшегося своего слишком певучего произношения, упрямо просачивавшегося в безупречно освоенную русскую речь из родного идиш, так неожиданно вдруг вспыхнувшего в голове сегодня. Но кровь предков, видно, не обманешь. И его экзаменационное полотно «Оплакивание Христа», за которое наивно рассчитывал получить большую серебряную медаль, комиссия не случайно перечеркнула демонстративным крестом: слишком уж похожа его Богоматерь на простую еврейку из какого-нибудь Гродно... По мнению мэтров — сходство кощунственное. Спасибо хоть за то, что покинуть академию дали под вполне благовидным предлогом: прогрессирующая болезнь глаз. Могли ведь и исключить с позором! Никогда ему не стать своим в этом таинственном христианском мире. Сколько бы ни дружил с золотой петербургской молодежью и ни роднился с коренными московскими семьями, на всю жизнь останется для них еврейским мальчиком из провинциального Гродно... Чужаком. И Люба, плоть от плоти чужого ему мира, не могла об этом не догадываться. Потому, наверное, и ушла.
