С Оксаной Асеевой, вдовой известного поэта и самой большой любовью Зверя, меня познакомил Толя. А его самого — друг Плавинский. Влюбился Зверев, простите за тавтологию, зверски. Писал ей дикое количество писем, покупал букеты, беспрерывно ее рисовал. Льстить модели было совсем не в духе Зверева. Вся его живопись была от пупка. Но Оксана на его портретах часто выходила гораздо моложе и привлекательнее, чем была на тот момент в реальной жизни. Значит, он ее такой видел! Все чувства выливались на холст.
Многим казалась странной, смешной любовь художника к очень пожилой женщине, которая была старше его на 30 лет! На самом деле естественнее отношений и придумать сложно! Зверя тянуло не просто к определенному человеку, а к целой эпохе, когда искусство еще было живо. Да и Оксана Михайловна, думаю, воспринимала своего воздыхателя как некий привет из собственных далеких 20-х. Он был уровня друзей ее молодости — Пастернака, Маяковского, Хлебникова. Будто чудесным образом затерявшийся во времени человек из ее великого прошлого… И ведь был привет оттуда! К мировой известности Толю за ручку привел Игорь Маркевич, устроив его выставку в Париже. А Маркевич был учеником Дягилева! То есть Зверев стал самой что ни на есть живой ниточкой к той, старой культуре, а Асеева — такой ниточкой для него. Чего только стоили ее рассказы о том великолепном Серебряном веке! Я, к примеру, истории про собиравшееся у нее на улице Горького общество слушала раскрыв рот!
«Велимир однажды мне так смешно предложение делал!» — вспоминала Оксана Михайловна, и по квартире рассыпался ее знаменитый заразительный, как колокольчики, смех. Кстати, если не путаю, с Хлебниковым роман действительно был, остальное — слухи. «Все сидим у нас, — рассказывает Ксана Михайловна про смешное сватовство, — Есенин был, Катаев, Маяковский, естественно, мы с Асеевым. Сережа попросил салфетку или платочек — его мучил насморк. Пошла искать, но все никак не могла обнаружить ничего подходящего, задержалась… Есенину надоело ждать, и он высморкался в скатерть. Началась драка. В ванную комнату, где я пыталась найти хоть какую-нибудь подходящую тряпку, пользуясь общей суматохой, ворвался Хлебников. Встал на одно колено и произнес: «Ксаночка, будьте моей женой!» «Велимир, что вы?.. На кухне же сидит мой Коля!» — говорю. «Ну и что, что Коля? Ну и что?» — буднично пожав плечами, ответил Хлебников.
Есенин в ее рассказах часто представал просто символом рязанской непосредственности, а Маяковский, пролетарский поэт, напротив, был очень воспитан, даже манерен. Кстати, Асеева до конца жизни была уверена в том, что Владимира убили. «Он звонил Коле полночи. Просто обрывал телефон… Был очень взволнованный, нервный даже, в разговоре то и дело проскальзывало: «Меня хотят убить», — полушепотом описывала она события, которые происходили то ли за сутки, то ли за двое до того трагического дня, когда было официально объявлено, что Маяковский покончил с собой.
Когда Зверь бывал пьян или буен (а такое случалось в последние годы их общения нередко), Асеева опасалась оставлять его на ночь. Возможно, сказывалось влияние ее сестер, у нее их было три — Мария, Надежда и Вера — и все Толю не жаловали, требовали прекратить общение. Зверь в отместку называл их «чердачными старухами» и однажды, получив от ворот поворот, даже поджег дверь в квартиру.
