Если у Толи появлялись деньги, иногда немалые (много его работ приобреталось за рубеж для крупнейших частных собраний Франции, Швейцарии и Германии), растрачивались они молниеносно. Кормить, поить и одаривать всех подряд было очень в его натуре. Опекавший его греческий коллекционер Георгий Костаки привез однажды американское пальто в клетку. Хорошее такое пальто. На следующий же день спрашивает Толю, почему он его не надел, холодно же? Оказалось, уже подарил. Дарил, продавал, пропивал — вариантов было немало. Он мог бы стать безумно богатым! Заказов от дипломатов, их жен набиралось много. И они были весьма платежеспособными клиентами… Но Зверю это вряд ли было интересно. К слову, вспомнилось: однажды такая чопорная дама, чья-то жена, спрашивает его: «Анатолий, как мне лучше присесть, чтобы позировать для портрета?» «Да хоть задом!» — ответил Зверь и неистово начал писать.
Ну так вот. В это сложно поверить, но одариваемые и опаиваемые приятели вовсе не испытывали чувства сколь-нибудь ощутимой благодарности. Скорее наоборот… Били Зверя часто. И особенно жестоко — именно свои, художники. Один он пить не любил, тянуло в общество. Часто на хорошие гонорары от заказчиков Толя накрывал «поляну». И под действием алкоголя из братьев по кисти выливалось наружу все худшее и низменное, что только было, — зависть, например. Заводились разговоры о несправедливости: мол, они не хуже, а при деньгах именно Зверев. Почему? Чем заслужил? Если Толя начинал огрызаться, перепалки перерастали в рукопашные.
Однажды в Свиблове, в той самой маленькой квартирке, которую он очень не любил и в которой жил с мамой после очередного ЧП, уговаривала его. Зверь был в синяках и ссадинах, большой лохматый несчастный медведь. «Зачем нужно с ними собираться? — почти плакала я. — Когда они такие! Что ж ты сам себя не жалеешь совсем?!» Не внимал, пожимал плечами, мол, ничего уж тут не поделать. Мне такая покорность казалась непонятной, возмутительной даже. Там же Зверь подарил мне мастихин:. «Вот, возьми, хороший, импортный, мне Сикейрос на фестивале подарил». Я отказывалась — все-таки память, да и нехорошо передаривать дареное… Но Толя все-таки вложил мастихин в мою руку: «Да бери же! Все равно сопрут».
Левая рука (правую он предусмотрительно всегда прятал за спину) перестала сгибаться в локте, с пальцами были проблемы, но все повторялось снова и снова. Появлялись деньги, накрывалась «поляна» — и снова «все люди братья», а потом — «ничего тут не поделаешь»…
Единственной частью населения, с которой у Анатолия не складывалось категорически и всегда, была милиция. К органам правопорядка Зверь относился с осторожностью, стараясь не пересекаться, — как раз с тех самых пор, как пальцы на его левой руке впервые были переломаны в одном «добром» отделении. Зверь милицию раздражал куда больше коллег и решительно всем — от наизнанку надетой рубашки до распития спиртного на скамейках в парках. На самом деле, я думаю, именно абсолютная его свобода казалась им отвратительной и даже опасной.
