Она не знала. Хотелось одного: лежать в постели и выть — по-собачьи, по-волчьи, по-бабьи, но рядом были трое перепуганных, цепляющихся за нее детей. И приходилось умываться, приводить себя в порядок и даже улыбаться кое-как. Теперь остро встал вопрос — как выжить, и эта необходимость физического выживания, как ни странно, смягчила чудовищную жестокость горя. Прежняя жизнь стремительно распадалась, словно это был сон, который при пробуждении рассеивался и утрачивал убедительность. Пенсию Вагановой платить перестали, потому что перестала существовать контора Императорских театров, откуда она поступала. Исчезли дрова, и дворник вызвался добыть печку-буржуйку; установил ее в комнате для прислуги за кухней и пообещал носить — «из своих» — по вязаночке в день. Там и поселились всей семьей. Вечерами забирались вчетвером на одну кровать и смотрели, как докрасна накаляются круглые стенки буржуйки. У Агриппины голова шла кругом от этих перемен. Деньги теперь назывались дензнаками, и они падали в цене что ни день. Груша и так уже отнесла на Клинский рынок по соседству и шерстяное одеяло, и меховые вещи, скоро придется продать за бесценок украшения — последнее, что у нее еще оставалось от прежней жизни. Доходили слухи, что многие ее коллеги по «Мариинке» не вернулись из зарубежных гастролей, другие добивались разрешения вырваться из страны, а Агриппине Вагановой некуда было ехать, никто ее нигде не ждал. Через знакомых она случайно узнала, что можно подработать концертами — то есть танцевать в крошечных неотапливаемых театриках или в фойе кинотеатров за хлеб и картошку. Теперь ее публикой стали солдаты в шинелях с оружием, горожане в верхней одежде, укутанные дети, странные личности, с которыми ей не приходилось раньше сталкиваться. Пока она танцевала, они галдели, ругались, лузгали семечки, бесцеремонно поворачивались к ней спиной.
Часто по ночам приходили жуткие мысли — а не лучше ли отправиться вслед за Андреем Александровичем? В секретере был надежно спрятан заряженный револьвер, она держала его на всякий случай. Теперь такими далекими и неуместными казались недавние мечты о танце, об успехе, об овациях красивой, хорошо одетой, разборчивой публики. Мучили кошмары, а муж приснился всего один раз, словно он пришел к ней за кулисы, а она знает, что он умер, и страшно плачет, цепляется за него и просит не бросать. И вдруг Андрей Александрович ясно и отчетливо говорит ей:
— Груша, ты должна жить, у тебя все впереди, ты еще молода, — точь-в-точь те слова, которые он сказал ей когда-то на их первом свидании.
И вдруг наутро пришло известие — ее приглашали преподавать в Петроградское балетное училище, в то самое, которое она закончила! Ваганова, едва дыша от волнения, переступила порог своего, в сущности, родного дома на улице Росси под номером 2… Господи, бедные дети занимаются в шерстяных платьях и кофтах, а вода, которой поливают пол класса перед занятиями, замерзает под ногами. Вагановой доверили самый младший класс — худеньких и бледных перепуганных девчушек, еще более несчастных, чем была она сама в далеком 1889 году, когда вот так же стояла, вцепившись в станок, и с ужасом таращилась на своего первого педагога Александра Облакова.
