Люба выросла в бараке, в жуткой бедности. С ее красотой подняться из праха можно, но скорее всего в куртизанки. В любимицы страны и ведущие актрисы труднее. Но у Полищук была редкая особенность — она любила незаурядных людей и общалась с ними чрезвычайно вязко, глубоко, с желанием узнать то, что они знают, с желанием понять их. Люба тянулась к людям высокого порядка. Это и были ее университеты.
Мне казалось, то, что она из очень простой семьи, тоже составляет ее прелесть. Полищук интересна была бесконечно, но я никогда не предполагал, что сделаю ее ведущей актрисой своего театра и буду так много о Любе думать. Так, как она, меня никто никогда не понимал. Это был я в юбке.
Я называл ее Женщина-лес: сибирская украинка из рабочей семьи была православной и ходила в церковь, но в душе оставалась язычницей. Она была способна бросить вызов и богам, если что-то ее затрагивало. Когда Люба болела и ей было очень тяжело, она боролась с болезнью так, будто люди бессмертны. Люба кричала на болезнь, проклинала ее, чуть ли не дралась с ней. А потом не выдержала — устала. Устала и умерла. Неспокойная, как Распутин, как Пугачев. Смятенная душа. Но вместе с тем очень робкая. И одинокая, всегда одинокая...
— Не хватает одной фразы: эту женщину я любил больше всех на свете.
— Ничего больше вам не скажу.
— Родня третьей жены против вашего брака не возражала? Вы ведь намного старше, в декабре семидесятилетие отмечаете.
— Были потуги: родители Маши моложе меня. Так было до моей встречи с ними. А после нее мы стали близкими друзьями. Мои годы смущали их чрезвычайно, но я сказал: «Не волнуйтесь, Машин возраст для меня не предел. Вы думаете, она для меня прямо невероятно молода? Бывают и моложе». Услышав такое, люди смеются, трудно поверить, чтобы человек действительно так думал. А я всегда говорю правду: возраст для меня никакой роли не играет. Возраста нет и времени нет, как говорили обэриуты. Единственное свидетельство существования времени — это смерть. Но пока что мы существуем, поэтому я живу вне времени.
Моя будущая жена пришла к нам в театр студенткой на практику, она училась в ГИТИСе на экономическом отделении. Меня не знала совершенно и спектаклей моих не видела. А потом она сидела в моем кабинете, я на Машу смотрел, это продолжалось минуты две... Никакого мужского чувства не было, только одна мысль: «Эта девушка меня спасет». А чем спасет — этого я сказать не мог.
Она как пришла, так через несколько дней и ушла из театра. Вернулась через год.
— Вы ко мне? — спрашиваю.
— К вам, — отвечает.
— На работу пришла устраиваться?
— Какая работа?! Она пришла ко мне. Это абсолютная правда, хоть и похоже на советский фильм. Дальше у нее началась очень трудная жизнь, и продолжалось это первые наши десять лет. Маша никогда не призывала меня принадлежать только ей, не заговаривала о замужестве, она была рада тому, что у нее есть. А я и не понимал до конца, с кем свела жизнь. Я ведь уже жил с двумя прекрасными женщинами — чем она меня могла удивить? Просто Маша очень хорошая и очень своя. Потом мне надоела собственная безалаберность, Машу стало жалко, совесть заела... До сих пор спрашиваю ее:
