Как-то он привел меня в ресторан Дома кино, но разговора по душам не получалось. Зачем-то спрашивал про соседей по квартире: «А жив ли дядя Ваня?», «А как там в Ленинграде?» «Я сейчас здесь, а не там», — огрызнулась я. И замолчала. Тогда папа проявил характер: «Знаешь, Марина, если ты будешь так мне отвечать, ничего у нас хорошего не получится». Я присмирела, замкнулась в себе еще больше. Он отреагировал на тон, но не задумался, почему дочь раздражена, чем обижена. Ему было все равно. А я не знала, как к нему пробиться…
При этом в каждом разговоре отец возвращался к ритуальному: «А вот моя Юлька…»
Представляете, какие чувства вызывало это во мне? Кстати, сама-то Юлька мне даже понравилась, и мы потом дружески общались. Правда, я представляла знакомство двух сестер более торжественным: объятия, слезы… А она выскочила в халате, помахала рукой. И я лишь успела позавидовать этой беспечности. «А вот и моя Юлька!» — сообщил отец.
Мы обе писали стихи. Но о моих папа не догадывался, а Юлькины как-то помог опубликовать в толстом литературном журнале. Узнав об этом, я села и написала в редакцию гневное письмо. Примерно в таком духе: если кто-то не в курсе, то у Георгия Жженова есть еще одна дочка, не лишенная литературного таланта. И приложила свои стихи. Представляю, в какое неудобное положение я поставила редакцию. Мне ответили мятым письмом с извинениями...
Думаю, папа не знал о страданиях дочери. Мне сейчас смешно вспоминать об этом, а тогда… Кстати, книга моих стихов «Иной звукоряд» все-таки увидела свет через 20 лет после этого. Благодаря моему третьему супругу Сергею, считавшему, что такие стихи должны дойти до читателей...
Не знаю, помогал ли папа любимой дочери поступить в Школу-студию МХАТ: даже если нет, родство говорило само за себя. А нелюбимую дочь тем временем завалили на экзамене по английскому на дневное отделение филологического факультета ЛГУ. Я попала на вечернее, а потом мама впервые за много лет попросила отца помочь с переводом. Тут он, вероятно, откликнулся, потому что на втором курсе меня перевели на дневное. А на самом деле я хотела учиться не русской словесности, а балету. И упрямо делала это с детства в разных балетных школах Ленинграда, преодолевая недовольство мамы.
Двери заветного Академического хореографического училища им. Вагановой оказались для меня закрыты. Еще одна детская драма Марины Жженовой — «чересчур высокой, сутуловатой»… Но моя страстная преданность танцу не иссякла… После окончания института я работала в журналистике. А на волне перестройки вернулась к хореографии. Мой «Петербургский этикет» стал одной из первых частных школ для детей: кроме общеобразовательных предметов там преподавали этикет, танец, актерское мастерство... Потом появилось мое собственное шоу фламенко…
Папины спектакли я, разумеется, смотрела почти все. А он, наверное, толком даже не знал, чем я занимаюсь, — выступлений моих не видел. Некоторый интерес проявил, только когда я в 1987 году стала инициатором создания Ленинградского отделения общества «Мемориал».
Я всегда чувствовала себя частью родительской истории: выступала на уличных митингах, вместе с коллегами собирала подписи за создание памятника жертвам репрессий. Второй муж за меня боялся. И напрасно! Не могу похвастаться ни одним приводом в милицию — а ведь товарищей моих и задерживали, и с работы увольняли… Может, как раз сыграло свою роль уважение к известной фамилии? А отец по моей просьбе прислал в «Мемориал» справку о том, что он в 1955 году был дважды реабилитирован. Как-то звонит: «Когда меня на творческих вечерах про тебя спрашивают, правильно ли я говорю, что ты организовала «Мемориал» и преподаешь танцы?» В общем, суть он уловил верно.
— В личной жизни вы не повторили мамину судьбу — пережили 3 брака. Отец одобрял ваших избранников?
