Но вот в чем дело: даже когда муж от нее ушел, Любу нельзя было назвать брошенной. Не была она ею! Ее невозможно было оставить: так любить, как она, мало кто способен. И признаваться в своей любви не стеснялась. Спела же со сцены частушку, вначале матерную, но в конце со словами: «А любила я его одного!» Она ведь красотка была и так нравилась мужикам! А любила одного! И не боялась об этом сказать. Люба, как и моя мама, всегда говорила вслух то, что хотела.
И делала то, что считала нужным. Вот пример. Ко Дню Веры, Надежды, Любови и матери их Софии нам в числе других именинниц прислали приглашения на празднование в Кремле. Любу позвали отдельно, меня — отдельно, и уже на месте мы встретились. Она, увидев меня, воскликнула: «Любка моя!» Мы провели какое-то время внизу, а билеты у нас были на седьмой ярус — туда, где находились пригласившие.
Люба мне: «Пойдем домой». Я: «Зачем? Давай сходим наверх». Поднялись. Там — Наина Ельцина, увидела Любу и зовет: «Любовь Сергеевна!» Вокруг жены президента — охрана, человек двадцать, но все расступились перед народной артисткой. Наина Иосифовна Любу обняла, а та голову из ее объятий высвободила и мне: «Любка, иди сюда!» Сделала Ельциной «бубликом» руки, под одну мою руку просунула, под другую — свою: «Наина, это моя Любка, загадывай желание — оно сбудется!»
Подошли к красиво накрытым столам — там огромные осетры лежали, окруженные черной икрой, поели немного, чуть-чуть выпили. Кто ни проходил мимо, Люба ему: «Иди сюда, я тебя познакомлю. Это моя Любка». Спустя какое-то время опять меня спрашивает: «Ну, пойдем домой?»
Я: «Да ты что! Каждый день в Кремле бываем, что ли?» — «Ладно, еще посидим». И неожиданно: «У тебя сумка есть?» — и показала руками большую торбу. У меня была такая: я, как многие женщины, с ней ходила, чтобы в магазин по дороге зайти. Но в тот раз оставила дома, взяла с собой маленькую, театральную: на торжественный прием ведь отправлялась. Спрашиваю Любу: «Зачем тебе сумка-то?» — «Нужна». Подошел официант, красавец, похожий на Киркорова. Люба поинтересовалась насчет пакета. Официант кивнул и принес огромные салфетки с вензелями. Люба, поблагодарив «сыночка», расстелила их на столе, взяла нетронутого осетра — все же боялись прикоснуться к такой роскоши, — посадила его на салфетки, завернула и говорит: «Ну, пойдем?» Спустились мы пешком на один этаж и у эскалатора увидели парня с лицом бледно-серого цвета.
Люба спрашивает: «Сыночек, а ты чего такой бледный? Наверное, есть хочешь?» Положила на ограждение эскалатора осетра, развернула его и отломила мальчику кусок: «Поешь». И так на каждом этаже кого-нибудь угощала. Мы обогнули семь эскалаторов, и по пути вниз почти всего осетра Люба раздала. Подошли к гардеробу, женщины, работавшие там, стали признаваться ей в любви. Люба вытащила из сумки остатки рыбины и протянула им: «Вот...»
Вспоминаю, как она за меня переживала, когда сама нуждалась в заботе. Мне позвонил Михаил Глузский и сказал, что Люба в больнице после автомобильной аварии: «Она жива, но никого не узнает». «Я к ней еду!» — выпалила я. Оказывается, Люба собиралась на встречу со зрителями.
Шла по двору и увидела жившую по соседству Майю Булгакову, которая после смерти любимого мужа была очень подавленной. «Майка, а поедем со мной! — предложила Люба. — Выступим перед людьми. Денег не заплатят, но по коробке конфет подарят, цветы…» Булгакова согласилась. Люба потом рассказывала, как водитель, рядом с которым сидела Майя, обернулся к ней, Любе, назад, и в этот момент машина влетела в придорожный столб. Майя спустя несколько дней скончалась, а Люба выжила.
Приехала я в больницу. Врачи предупреждают: «Она никого не узнает». — «А я пойду!» Зашла в палату: четыре кровати, на одной из них — Люба. Ноги в гипсе и еще подвешены, руки в гипсе, голова перевязана. Люба спала. Встала я рядом и так стояла. Долго... Наконец она открыла глаза и тихо прошептала: «Стоит-то там кто?»— «Я, Любка…»
