Замуж за Николая Олимпиевича я не собиралась. Однажды он в сердцах заявил режиссеру: «Если не согласится, на съемки не поеду». Его и других актеров, игравших главные роли, возили на съемочную площадку на «Волге», остальных — в автобусе. И пока Гриценко ждал, когда я выполню его условие, машина тоже ждала. Съемка срывалась. Режиссер позвал меня и стукнул кулаком по столу: «Ты кто такая?! Он жениться на тебе хочет, а ты!» И правда: я была еще никем, а мой «жених» имел звание народного артиста. Однако при всем уважении к Николаю Олимпиевичу я не могла представить себя его женой: он был на тридцать пять лет старше, главное же — я его не любила. И Люба понимала мою растерянность перед его мягким, но натиском.
Тут случилась анекдотическая история.
Шли мы с Любой по Костроме, на улице стоит лоток, продают детские вещи. Народ возле лотка товар разглядывает. Вдруг Люба толкает меня в бок: «Смотри, жених твой стоит». Я, спокойно: «Стоит... Ну и что он покупает?» Видим — ползунки в руках держит. Кому он ползунки покупал, не знаю, хотя всем говорил, что я его лебединая песня, называл меня своей невестой. На его уговоры я по-прежнему упрямилась: «Но я не люблю вас». Он парировал: «Не говори «нет». Потом полюбишь. Зато у тебя будет театр — Вахтанговский, двухкомнатная квартира в центре». Когда мы вернулись в Москву, он часто приглашал меня на свои спектакли, я весь курс из театрального училища с собой водила. Николай Олимпиевич надежды в отношении меня не оставлял, но я, как и раньше, отказывала ему. А потом вышла замуж за Женю Митько, очень талантливого писателя, кинодраматурга, по его сценариям были сняты такие известные фильмы, как «Республика ШКИД», «Цыган» (односерийный, поставленный Евгением Матвеевым), «Бумбараш», и другие.
Наша с Женей первая квартира была у станции метро «Аэропорт», в доме номер три, по соседству с Любой, жившей в пятом.
Мы с ней стали чаще видеться. У нее в жизни тогда был тяжелый период: муж ее оставил. Помню, когда еще они жили вместе и у Георгия развивался роман с писательницей Викторией Токаревой, та пришла как-то к моему Жене по делу: оба ведь сценаристы. Узнав, что Виктория была у нас, Люба две недели со мной не разговаривала: зачем я ее в дом впустила?
Расставание с Данелией, у которого появилась новая возлюбленная, Галина, Люба переживала глубоко.
Первой, к кому пришла выплеснуть свое страдание, была я. Люба выглядела совершенно поверженной, в руке держала что-то вроде узелка, я даже подумала, что так крестьянки обед в поле брали. Она села на кухне, положила свой «узелок», закрыла лицо руками и начала причитать. Как мне было жалко ее! Ничего почти не помню из того, о чем она плакала, кроме одного: «Прялки-то мои повыбрасывала…» Люба прялки собирала, при мне в Костроме их покупала и в одной из комнат квартиры, где жила с Данелией, их ставила. Сидя теперь у меня на кухне, вспоминала эти прялки, причитая и окая. Она ведь могла быть разной: и дворянкой Машей, которую играла в картине «Три сестры» и которую напоминала на светских приемах, и простой русской бабой, особенно когда страдала.
