Наш роман начался неожиданно и, я бы сказала, довольно нелепо. Это была пятница, 4 сентября, 4 часа пополудни, последний день рабочей недели. Я выбежала из Союза композиторов и, ничего еще не подозревая, на секунду задумалась — куда бы двинуться дальше? В воздухе пахло осенью, но погода стояла прекрасная: солнышко, слабый ветерок… Прелесть!
Однако не успев ничего решить, я вдруг увидела Богословского, стоявшего неподалеку и курившего сигарету с видом человека, не знающего, чем заняться. Вторую руку он держал в кармане. Если бы мне тогда кто-то сказал, что в скором времени я стану 4-й женой этого человека, автора «Темной ночи», «живой легенды», так сказать, я бы расхохоталась ему в лицо! Это все равно как выйти замуж за вождя племени Мумбо-Юмбо! Кстати, выглядел Богословский превосходно: в светло-сером костюме, с «бабочкой», в темных очках, из кармана пиджака синий платочек торчит… Увы, в ту минуту мне совсем не хотелось попадаться ему на глаза, я, мягко говоря, была не в форме: не накрашена, не одета, не обута, на голове пучок, закрученный резинкой…
Кивнула ему и «сделала ручкой», типа — убегаю, но Богословский остановил меня, вынув руку из кармана и поманив пальцем.
Я затормозила и, помедлив, подошла. От Богословского исходил невыразимый аромат «не нашего» мужского одеколона с легким запахом алкоголя. Я сразу вспомнила слова Арно Бабаджаняна, который говорил: «Если, зайдя в Союз композиторов, вы почувствуете аромат французских духов, значит, недавно где-то здесь прошелся Богословский».
— Куда бежим? Не хотите ли прогуляться? — с усмешкой спросил он.
Должна признаться, что с большим удовольствием прогулялась бы с Богословским (да еще на глазах всего Союза композиторов), но меня все же очень смущал мой внешний вид. Поэтому, поправив несуществующую прическу и кокетливо (не к месту) улыбнувшись, я ответила, что, «к великому, великому сожалению, очень и очень спешу!» — Красивые женщины спешить не могут, — парировал Никита Владимирович и взял меня под руку.
Деваться было некуда, и прямо под окнами Союза мы стали фланировать взад-вперед и болтать обо всем на свете, кроме музыки («болтал» в основном он).
А когда я из вежливости спросила: «Над чем вы сейчас работаете?», он остановился, аккуратно освободил свою руку из моей и, закурив, сказал: «Мадам! Я обратил на вас внимание как на женщину, а не как на интервьюера». Я смутилась и осторожно напомнила, что «мне все-таки пора». На сей раз он не возражал и, уже не удерживая меня, весело пригласил к себе домой, «в гости». Я так же весело пообещала, что «зайду как-нибудь» — и тут он вдруг меня поцеловал! В губы. Поцелуй был долгим. Я замерла и оцепенела, как кролик под взглядом удава. А придя в себя, сказала: «Запретный прием, Никита Владимирович».
Повернулась и пошла совсем не в ту сторону...
Конечно, мы и до этого были знакомы. Встречались на творческих секциях, на концертах коллег-композиторов, обедали в нашем союзовском ресторанчике, который называли «Балалайкой», правда, в разных компаниях. При встрече здоровались, не более того. Никогда я не замечала его особого внимания ко мне. Наоборот, казалось, в отличие от всех он если и поглядывал на меня, то как-то насмешливо, что ли… Встречаясь с ним, я почему-то смущалась, мельком здоровалась и невольно ускоряла шаг. Лишь потом, спустя годы, узнала, что ирония и насмешка — вечные его спутницы и главные подруги жизни.
В Москву, которую любила неистово, я переехала из Ленинграда, и в Союзе, на песенной секции, где показала парочку своих песен, мне устроили овацию, а Марк Фрадкин удивленно и строго спросил: «Почему не знаю ее?»
