Подтекст нашей беседы сводился к одному: «Да кто ты такой? Что ты вообще можешь?» Причем это были не советы опытного бизнесмена: «А давай ты займешься этим. А может, попробуешь играть в театре?» Ни о какой помощи и творческом продвижении речь не шла. На мне изначально был поставлен крест!
Мне кажется, что все четыре года, что мы жили с Алисой, Геннадий Викторович меня вообще за человека не считал. Наверное, в его глазах я был плебеем, случайно попавшим в его круг. Я себя чувствовал как герой Ди Каприо из «Титаника», полюбивший девушку из высшего общества. Всем своим поведением родители Алисы подчеркивали: я со своими 30 долларами в месяц у них не котируюсь...
В конце концов, после очередной беседы с Алисой Хазанов сказал дочери: «Ах так?
Больше можешь ко мне не обращаться!»
Алиса очень переживала этот конфликт. Мучилась, страдала, плакала. Я переживал не за себя, а за нее — Алисе в этой ситуации было в сто раз тяжелее. Если тебе любимый папа целыми днями твердит как заклинание: «Это не твое! Это не твое!», рано или поздно у тебя зародятся сомнения.
Помню, как-то к нам неожиданно зашла Злата Иосифовна. Алисы дома не было, а она, видимо, это знала.
— Нам надо поговорить…
Тогда у нас и состоялся жесткий разговор. В конце она посмотрела на меня с презрением и отчеканила: «Да кто ты такой? Полный ноль!» И показала двумя пальцами тот самый ноль… В общем, чета Хазановых планомерно сводила на нет наши отношения.
Чтобы разлучить нас, они перепробовали все! Наконец решили отправить Алису на год в Америку, отдав ее в школу танцев модерн Марты Грэм.
Но и я не сдавался — продал машину, взял отпуск за свой счет в театре и помчался за Алисой в Штаты. Мы вместе с ней ходили в школу, жили на съемной квартире. Все вроде бы было хорошо, но нас и тут не оставляли в покое. Алисе без конца звонили родители. Она уходила с телефоном в другую комнату, и по ее напряженному выражению лица я догадывался, кто звонит. И опять начиналась «промывка мозгов»: «Зачем он тебе? Он тебе не пара! Вы люди разного круга. Ты достойна лучшего!»
Как-то звонят ей: «Срочно прилетай в Израиль», и Алиса надолго уехала к родителям.
Естественно, без меня. Ее родители часто отдыхали под Тель-Авивом.
А со мной в Америке начало твориться что-то странное, необъяснимое. Я вдруг стал чахнуть на глазах — похудел на десять килограммов, дважды попадал в больницу. Даже в реанимации лежал, куда меня привезли с сердечным приступом. Алиса была в отъезде, ко мне в больницу никто не приходил. Врачи не могли понять, что со мной происходит. Было ощущение, будто мне в вену воткнули шприц и потихоньку высасывают кровь…
Алиса вернулась из Израиля. Я помню наш финальный разговор. Она была измучена ситуацией, в которую попала. Она сломалась, устала и больше была не в силах терпеть родительское давление.
— Мы должны расстаться…
— Алиса, я тебя люблю!
— Нет… нет…
Помню, как в этот вечер на балконе я стоял перед ней на коленях и со слезами на глазах умолял не делать этого, не поддаваться. Первый раз в жизни я стоял перед женщиной на коленях и плакал. Я пытался ей объяснить, что люблю ее, что все остальное не важно, но она твердила свое: «Нет, нет…»
Смутно помню, что говорила она, что говорил я... Было ясно одно — это разрыв, и разрыв окончательный.
Ее родители победили. Увы, это был неравный бой, и шансов у меня было немного. Да и Алиса не боец. Она — типичная папина дочка, тихая, спокойная.
