Один раз родителей вызвали в школу, а ходила я в элитную, с углубленным изучением французского языка. Мама с отцом не понимали, зачем их позвали — училась я хорошо, — но отправились. Преподавательница им: «Ваша дочь смеется». Мама: «На уроке?» — «Нет, на перемене». Папа, без паузы: «До свидания» — взял мать за руку, и они ушли. Отец совершенно не интересовался моими отметками, школьный дневник в руки не брал. Если мама говорила ему, что я получила плохую оценку, пожимал плечами, и все. Иногда вздыхал: «Был бы я, Танюрочка, миллионером, забрал бы Машку из школы и нанял ей домашних учителей. Эх, не в свое время я родился…» Последнее относилось не только к школе: папа не умел выгодно устроиться в жизни.
— Но в профессии-то пробился, а это тоже жизнь…
— Не умел устроиться опять же в бытовом плане. Вот нужна нам была квартира, восемь лет жили в театральном общежитии. Хотя и ему родители поначалу радовались: раньше мотались со своим матрасом по друзьям, ночевали у кого-то в полуподвале, где сосед болел туберкулезом. Но со временем общежитская комната возле входной двери, мытье меня в марганцовке, потому что общую ванну, как мама ее ни драила, невозможно было отчистить, чужие люди, пусть и друзья-актеры, в коридоре и на кухне — все это надоело. Всех, кого полагалось, театр жильем обеспечил, не давали квартиру только моему отцу, а он просить не мог. Даже когда труппа на собрании решала, кому увеличить зарплату — Ухаровой, которую занимали в спектаклях в хвост и в гриву, или одному актеру, гораздо меньше игравшему, он проголосовал…
за актера. Папин голос тогда решил исход дела. А отцу попросту неудобно было голосовать за жену. Как и просить квартиру. Но когда театр отправился на гастроли, а папа по каким-то делам остался в Москве, нам позвонила женщина из райкома партии, что ли. Сказала маме, что есть хорошая квартира и что, пока театральное начальство в отъезде, надо ее брать. Так мы переселились в «двушку», большую, поближе к проспекту Мира, откуда потом переехали в трехкомнатную на Фрунзенской набережной.
Туда отец решил перевезти из Перми маму Марусю и папу Ваню, которых очень любил и признавал, что не состоялся бы как актер, если бы не родители. Достаточно того, что содержали его, пока он в молодости, из года в год проваливаясь на экзаменах в театральные вузы и нигде не работая, проводил целые дни в пермской библиотеке: занимался самообразованием.
Теперь папа хотел облегчить родителям жизнь. Дедушки не стало, когда они собирались в Москву и уже паковали вещи, а бабушка приехала и с тех пор жила с нами.
У нее, как я сказала, характер был сильным, но и моя мама — не слабая, поэтому между свекровью и невесткой шла негласная борьба за папину любовь. Вот мама приготовила обед, сварила папины любимые бульон, щи или борщ. Он всегда ел борщ вприкуску с луковицей и, шмыгая носом, говорил: «Ой вкусно, прямо до соплей». Но пока мама накрывала на стол, а папа что-нибудь писал у себя в кабинете, бабушка, как когда-то в Перми, подогревала ему кефирчик, переливала в чашку, клала туда сахарку и, помешивая, несла сыну: «Вот, Жорочка».
Как ребенку. Помню, однажды отец пошутил в ее адрес, мы с матерью хохотали, а мама Маруся шлепнула его по мягкому месту со словами: «Дрянь мальчишка». А он и оставался для нее мальчиком, и ему, любимому сыночку, она несла подогретый кефирчик. Мама возмущалась: «Марь Сергевна, обед на столе, что вы с этим кефиром?!» Отец, смутившись, успокаивал бабушку: «Сейчас пообедаю и выпью кефир». Он умел сделать так, чтобы никому не было обидно, поэтому до скандалов не доходило.
Мама Маруся пила чай с молоком, накапав туда йоду. Объясняла: «Для сосудов хорошо». Следила за своим здоровьем, за внешним видом: любила приодеться, губки красила, щечки — я ей покупала или отдавала свои помады и румяна. Но, бывало, в ясный зимний день выходила на кухню и отрешенно говорила: «Чувствую, эту зиму не переживу».
