Понимал, что не знаю толком ни одного предмета. Каждый день допоздна сидел над домашними заданиями: страх перед учителями был столь велик, что не делать уроки я не мог. Утро в школе начиналось с того, что преподаватели ходили по классу между рядами и проверяли, выполнена работа или нет. В детском саду я носил очки — у меня было плохое зрение, а в школе перестал их надевать — стеснялся, и в результате не видел ничего из того, что написано на доске. Тогда я решил сесть за первую парту, чтобы освоить хоть один предмет. Выбрал физику. Но через несколько занятий учитель пересадил самых хулиганистых ребят с задних мест вперед, а меня — в самый конец. Поэтому ничего с физикой не получилось.
В седьмом классе директор нам сказала, что школьные годы мы будем вспоминать как лучшие в своей жизни. Меня это страшно удивило: если это лучшие годы, что ж дальше-то будет?! И что вспоминать? Серые мешковатые брюки с катышками, прилипающие к покрытому лаком стулу, отчего когда встаешь, раздается резкий звук отдираемой от сиденья ткани? Или мои ответы на уроках, которые тут же улетучивались из головы? Это — лучшее? Нет, подумал я, запомню то, что было на самом деле: ощущение глубокого отчаяния от серости, страха и бессмысленности.
— Но вы как-то не производите впечатления невротика. Наоборот, кажетесь человеком сильным и упрямым.
— Сейчас если что-то выводит меня из себя, то, как и отец, могу взорваться, негодовать, отстаивая свою точку зрения, даже интонации те же.
Но я рассказываю про детство, каким был тогда: внешне спокойным, все в себе копил. Меня даже во дворе прозвали «директор», мне тогда было лет пять: в общих играх я не участвовал, стоял в стороне, одетый в строгий черный костюмчик, и внимательно наблюдал за всеми. Завидев нас с тетей Наташей, дети говорили: «О, директор идет!»
— Родители, люди эмоциональные, даже, думаю, страстные, не могли ведь настраивать вас только на «хорошую учебу» и прочие рациональные вещи?
— Как раз из-за плохих отметок они меня не ругали... Да, они были очень эмоциональные, думали, что и я такой же. Иногда с любопытством спрашивали, кто мне нравится из одноклассниц. А мне никто особо не нравился, но, наверное, из-за этих вопросов я стал присматриваться к девочкам.
И мне понравилась одна, двоечница Смирнова, ее потом отчислили за неуспеваемость.
— Ощущение счастья в детстве было?
— Конечно! Возле школы, в Чапаевском переулке, между станциями метро «Сокол» и «Аэропорт», находились, как мы их называли, «каркасы»: недостроенное здание. Стены были разной высоты, от земли метра три — три с половиной. И мы с ребятами прыгали со стены на стену. Самым сложным было прыгнуть с низкой на высокую. Если ты не попадал, то мог упасть на лежащие внизу строительные обломки. Рискованно, но захватывало.
Еще запомнилась поездка с родителями на Валдай. Отец года за два начал рассказывать нам с мамой про это необыкновенное место, и Валдай стал нашей общей мечтой.
Папин друг, композитор Андрей Эшпай, уговорил его купить «Москвич», на нем мы и отправились. Едем. Дорога сначала шла ровно, а по мере приближения к знаменитой возвышенности все больше напоминала «американские горки» — подъем, спуск, опять подъем. Мама с папой сидели впереди, я — на заднем сиденье, среди вещей. В какой-то момент отцу показалось, что на скорости в шуме мотора появляется посторонний звук. Мама предложила разогнаться на очередной горке и, заглушив на спуске мотор, проверить, действительно ли есть шум. Так и сделали. На полном ходу отец вдруг увидел, что внизу вся дорога в колдобинах, но тормозить было поздно, и он попытался проскочить. Машину стало бросать вверх-вниз, вверх-вниз, а меня швыряло то к потолку, то на пол. Длилось это довольно долго, в чем дело, я не понимал, думал — случилась катастрофа, ведь разговоров о моторе я не слышал и на дорогу не смотрел.
