Да и сейчас, надо признаться, тот же «Сталкер» не намного стал понятнее. Потом он взял меня в Мадрид на съемки.
Когда выяснилось, что я буду поступать в театральное, Кайдановский занялся моей подготовкой. Это было жуткой пыткой!
Он ставил старинное кресло в центр своей огромной комнаты с черными стенами и расписанным потолком, усаживался, а я должна была стоять перед ним и читать.
Папочка из меня все жилы вытягивал и все время ругался. «Кто тебе выбрал такую отвратительную программу?» — орал он. А нам с мамой казалось, что подобрали все удачно… «Я сама», — врала я. Ну не сдавать же народную артистку Евгению Симонову?
Отец считал, что, читая монолог, я обязательно должна рыдать. И всеми способами доводил меня до слез. Благо они у меня всегда близко. Легко могу расплакаться над спектаклем или фильмом.
Несмотря на «подготовительные экзекуции», я любила бывать в огромной черной отцовской комнате, она мне очень нравилась особой атмосферой. Ширма была старая. Спал отец на каком-то диванчике. За огромным столом можно было застать кого угодно. Однажды прихожу — а у него в гостях Гребенщиков. Один раз мы пришли одновременно с Валентиной Малявиной. Но я в ее присутствии чувствовала себя очень неуютно, постаралась быстрее допить свой чай и ушла. Не понимаю, для чего она придумала истории про недельные запои с отцом и вскрытые вены. Это неправда. Насчет алкоголя говорить не буду — а кто не пьет?..
Но никаких шрамов на руках у отца никогда не было. «Вечный нерв Кайдановский, любимый мужчина Малявиной» — образ, сконструированный художественно. Дурацкий, надо заметить, образ. Малявина в молодости действительно была красивой женщиной, и, наверное, мужчины сходили от нее с ума. Ко всем ее историям про отца надо подставлять это слово — «наверное».
В Щукинское училище меня в итоге все равно не приняли. Несмотря на стопроцентный блат: папа, мама, программа. Хотя отец звонил. Правда, не знаю кому. Сказал: «Возьмите ее. Она очень талантливая, только не готова».
В общем, все в наших отношениях было неплохо, но только я привыкла к их наличию, отец умер.
После папиной смерти его комната на Воровского вместе с остальной квартирой досталась другому человеку. И магия черной комнаты сохранилась только в немногочисленных воспоминаниях. Там была такая кутерьма с наследством… Комнату вроде папа продал, купил двухкомнатную квартиру, в которой, как оказалось, и не пожил. Ее вроде продали потом, чтобы поделить между многочисленными наследниками — женщины, дети, дети этих женщин... Мама не захотела участвовать в этом балагане. Так что мне от Александра Кайдановского достались фамилия, привычка сопеть и драматические способности. Ну и, говорят, внешне я больше на отца похожа. Наверное, это немало.
— Когда вы поступили в ГИТИС, родители смогли расслабиться?
— По большому счету да. Еще разок я их слегка встряхнула, когда привела домой молодого человека и заявила, что мы вместе, значит, он будет с нами жить.
Противоречить мне никто не стал. Только с возрастом понимаешь, какие родители невероятно мудрые люди. Мы пожили у нас, потом отправились пожить к нему, затем начали снимать отдельную квартиру.
Мама, кстати, считала это очень правильным поступком. Решила, что если я взрослая в одной части, значит, должна быть самостоятельной и во всех остальных. Отпустила меня во взрослую жизнь, как мне казалось, просто. Но когда мы приехали в съемную квартиру, оказалось, тамошний холодильник забит до отказа — курица, фрукты… Я на голубом глазу звоню маме: «Мама, слушай, тут столько еды!»
«Это я», — снисходительно пояснила она.
Вот в этом вся мама. Она никогда не полезет в твою жизнь, но всегда будет на расстоянии держать руку на пульсе. И делает это очень виртуозно и мудро. Когда я объявила ей об окончании своей юной любви (мы продержались три года), она отреагировала спокойно: «Так всегда бывает. Ты вернешься домой?»
— С кем вас чаще сравнивают — с Кайдановским или с Симоновой?
— Я понимаю, что это по большей части мои собственные комплексы, но мне часто тыкали: мол, все у тебя по блату. Подружки говорили: «Ну, тебе-то волноваться нечего. Не поступишь — так устроят». Раньше обидно было ужасно. Потом — пережила, повзрослела. Сейчас я часто шучу: «Да, мы, Симоновы-Кайдановские-Эшпай, все в этой жизни получаем по блату!
У нас все схвачено».
А если серьезно, постоянно доказывать, что ты не хуже своих знаменитых родителей, очень сложно. А люди все время требуют каких-то подтверждений. Сначала, что ты достойна говорить: «Я их ребенок». Потом: «Родители — супер, но я и сама по себе кое-что значу». Главное, наверное, все же в том, что я очень их люблю и горжусь своей семьей. А с мамой у нас вообще связь на космическом уровне.
Жить не могу без наших ритуальных завтраков: мы с мамой в пижамах пьем кофе с гренками… Сейчас часто ездим вместе на гастроли. Всегда останавливаемся в одном номере. Если селят в разные, я обижаюсь. И в конечном итоге мы все равно добиваемся, чтобы поселили в один.
Только в таких условиях я могу свободно впасть в детство, что очень люблю.
От «фамильных моментов» лучше спасаться шутками. Проверено.
Мы с мамой часто выходим на сцену в одних и тех же спектаклях. На каком-то этапе нам очень надоел вопрос: «Ну и как вам играть с мамой (дочкой)?» И однажды перед интервью я попросила ее не отвечать на заезженный вопрос. «Хорошо», — согласилась мама. Бедная журналистка чуть не сошла с ума от получившегося диалога.
— Как вам играть с дочерью? — спрашивает она маму.
— С какой? — изобразить наивное удивление матушке ничего не стоит.
