Хорошо, что перед отъездом Мария Семеновна сделала для нас запас из круп. По выходным я и Юра шли на рынок и выменивали на стакан пшена или перловки пару килограммов картошки, немного моркови, лук. Я варила из них большую кастрюлю супа, которого хватало на несколько дней. Не бог весть что, но все же не голодали...
Женя родился восьмого декабря 1945 года. Академический отпуск молодым мамам тогда не полагался, и я продолжала учиться, разрываясь между институтом и домом. В мое отсутствие с сыном оставалась соседка — баба Катя. В Москву она приехала из глухой деревни, всю жизнь проработала на кондитерской фабрике Эйнема («Красный Октябрь»), но грамоте так и не научилась. Одинокая, добрейшей души, Екатерина Васильевна просто обожала Женю.
И однажды — опять же из лучших побуждений — дала ему, четырехмесячному, целую бутылку морковного сока. У Жени началась жесточайшая диспепсия. Спустя два дня от слабости он не мог даже плакать. К счастью, круг общения моей мамы состоял из передовых представителей отечественной медицины, и она попросила приехать к внуку двух самых именитых в ту пору профессоров-педиатров: Лангового и Виленкина. Первый сказал: «Строжайшая диета, никакого молока, даже материнского. Лекарство, которое выпишу, строго по часам...»
Ближе к вечеру приехал Виленкин. Одобрив курс лечения, назначенный коллегой, настоятельно рекомендовал вывезти сына из Москвы.
— Снимите дачу в Подмосковье, пусть дышит свежим воздухом.
Я растерялась:
— Но как же мы переедем за город, если у меня институт, занятия?
Виленкин показал рукой на Женечку:
— Вот теперь ваш институт!
Наших более чем скромных средств хватило только на комнату в пригороде Истры — в деревянном доме, где обитали многодетная семья и... полчища клопов. Первую ночь я не заснула ни на минуту, держа сына на руках и следя за тем, чтобы они к нему не подобрались. На другой день Юра привез из Москвы какой-то раствор, разлил его по консервным банкам, поставил в них ножки кроватей, стола, стульев. И больше кровососы нас не беспокоили.
В течение полугода муж ездил из Истры в Москву на учебу, а вечером возвращался обратно.
Не помню, чтобы он хоть раз пожаловался на усталость. Весной Женю показали Виленкину. Профессор одобрительно похлопал меня по руке: «Вы молодец — обеспечили ребенку замечательный уход. Диспепсию мы с вами победили, но ее последствия будут давать о себе знать всю жизнь. Малейшая инфекция, даже какая-то грубая пища — и все старания полетят в тартарары!»
Сами мы могли питаться картошкой с квашеной капустой и черным хлебом, но Жене нужно было покупать на рынке деревенские продукты, фрукты. Поэтому после окончания второго курса Юре пришлось перевестись на заочное отделение и поступить электромонтером на завод. Меня, пропустившую из-за болезни сына год учебы, готовы были восстановить в медицинском, ждали там. Но институт переводили из Москвы в Рязань.
Пришлось поступать в педагогический на биофак, где зачли предметы, которые я уже сдала в медицинском. Уходя на занятия, оставляла Женю на бабу Катю — да-да, ту самую... Сделала это не колеблясь. Во-первых потому, что из-за своей невольной вины и страха за жизнь Жени бедная Екатерина Васильевна сама едва не слегла, во-вторых, теперь по любому, даже самому пустячному, касавшемуся ребенка поводу она советовалась со мной, и наконец, ни одна нянька не могла бы полюбить моего сына так, как баба Катя.
Я проводила по несколько часов у плиты, чтобы приготовить сыну завтрак, обед и ужин, а он, негодник, ничего не ел. Каждый вечер между мной и Екатериной Васильевной происходил такой диалог: — Ну как?
— Опять все цело.
