Любовь Григорьевна буквально заставила отправиться на конкурс, проходивший в большом зале Театра русской драмы. Кажется, я не очень-то и волновалась, удивилась только, что такое множество народу хочет «пойти в артисты». Сыграла отрывок из «Укрощения строптивой», прочитала стихи и ушла домой. Утром узнаю, что высокая комиссия отобрала десять человек (меня в том числе) и нам нужно ехать в Москву — поступать. Вот тут перепугалась страшно: я никогда никуда одна не выбиралась, да и что на работе скажу? Любовь Григорьевна, не давая опомниться, командует: «Возьми отпуск!» Пишу заявление, а дома ситуация аховая — мама уехала на курорт по профсоюзной путевке, папа в командировке, бабушке плохо с сердцем.
Бегу в аптеку, покупаю для нее лекарство, а отцу пишу записку: «Папа, я поехала от завода по деревням с концертами». Ну, брехать же что-то надо было. В общем, села в поезд и укатила.
Поселилась в общежитии на Трифоновке. Экзамены сдала хорошо, но взяли меня в Школу-студию условно, потому что я так «гакала» и «хакала» высоким «бессарабским» голоском, что Анна Николаевна Петрова, преподаватель сценической речи, сокрушалась: «Лера, тебя с твоим говором не переделаешь. Прямо как грузина». Я очень старалась и «переделалась». Зато за годы учебы в институте стала абсолютно безграмотным человеком, потому что писала все так, как должно произноситься: харашо, я пашла.
Возвращаться в Киев после экзаменов было не на что, не хватало даже на билет в общий вагон.
Звоню родителям, плачу:
— Мама, хочу домой!
А она мне:
— Ты в какой деревне?
— Я в Москве.
— Почему?!
— Поступила в Школу-студию МХАТ.
Мама заплакала. Слышу, пересказывает отцу: «Она в какой-то МХАТ поступила». Папа кричит: — А что такое МХАТ?
Я стала объяснять, что это большой такой театр, главный в стране.
Папа потом всем с гордостью рассказывал, что его дочка учится в Большом театре.
У нас был уникальный институт с уникально талантливыми педагогами, многие из них стали легендами сцены. Михаил Яншин, Алексей Грибов и Виктор Станицын, другие мхатовские корифеи делали с нами маленькие отрывки. Предмет, который назывался «манеры», вела графиня Волконская, внучка той Волконской, с которой Толстой писал княжну Марью. Вот она приходила: старая жердь, сзади будто доска прибита — такая ровная спина. Закуривала пахитоску и учила детей простолюдинов, как есть, какие вилки и ножи к каким блюдам прилагаются, как ходить, как носить платья. Волконская была вся из того, ушедшего, времени и потому представлялась нам существом почти инопланетным.
Преподавал в Школе-студии и Дмитрий Николаевич Журавлев — гениальный, непревзойденный чтец.
Сейчас этот жанр уже умер. Из современных артистов можно назвать, пожалуй, только Сережу Юрского, который блистательно читает. Русскую литературу вел Андрей Донатович Синявский (тот самый, который впоследствии стал известным писателем-диссидентом). Как-то на экзамене мне достался билет про Есенина — тут уж я блеснула, удивила Синявского. Дело в том, что в Москве я познакомилась с Ильей Ильичом Шнейдером, который в свое время был в близких отношениях с приемной дочерью Айседоры Дункан Ирмой, они жили в семье Есенина. Мне посчастливилось бывать в этом доме и видеть вещи, которые помнили поэта: диван с лебедями, огромный портрет босоногой Айседоры, письма.
