И смотрела на будущих — еще никак себя не проявивших и ничего не сыгравших — артисток не свысока, а с искренним интересом. Замечала все: как они движутся, как улыбаются, какие прически носят. Расспрашивала: что читают, какие этюды готовят к экзаменам, где в последний раз были на театральной премьере. Слушала, ловя каждое слово и с таким восхищением, что девчонки смущались. Я отводила маму в сторону: «Ну что ты им в рот смотришь? Они ж подавятся. Посиди полчасика в комнате — пусть поедят спокойно».
* * *
Однажды мама достала две путевки в Дом творчества «Пицунда» и отправила меня отдыхать на море вместе с подругой Галатеей Казаковой.
Родом моя однокурсница была из Ростова-на-Дону, а необычное имя ей досталось вместе с иностранными кровями — Галатея была наполовину гречанкой. Добрая, открытая, смешливая, она всех называла «мая девочка».
Номер нам выделили огромный, с лоджией, откуда открывался роскошный вид. До моря — четыре шага, под окнами — бассейн с морской водой. Сказка, просто сказка. Галатея тут же познакомилась с какими-то ребятами (вроде тоже из ВГИКа, но с других факультетов), пригласила в гости. Компания разместилась на нашей лоджии. Они о чем-то разговаривали, хохотали. Я надела мамино черное платье, взяла том Достоевского, сказала гостям, что у меня лишай, — и пошла в люди.
Сосны, море, по аллеям ходят красивые, одетые в белые костюмы и платья мужчины и женщины. А у меня в душе такое собачье одиночество, что не хочется ни моря, ни солнца. Пошла в номер, бросила в сумку кошелек, ремешок сумки — через плечо. Когда уже закрывала дверь, услышала голос Галатеи:
— Дашунь, мая девочка, ты куда?
— На море. Пока.
Через пару часов я летела в Москву. Мама, увидев меня на пороге, сказала: «Я почему-то так и думала, что ты вернешься». И совсем даже не ругала за то, что пропали деньги.
Галатея приехала через три недели — свежая, загорелая. С двумя чемоданами — своим и моим. Сказала, что познакомилась в Пицунде со Смоктуновским, сокрушалась, что я уехала, допытывалась о причине.
А что я могла ей ответить? Улыбаясь, пожимала плечами: «Просто захотелось в Москву».
Меня всю жизнь мучает одиночество. Я одна, даже если рядом люди. Даже среди толпы — как будто в колпаке. За что мне такое — не знаю.
Галатея живет в Москве, иногда я ей звоню. Раньше мы общались чаще, но Галатея сказала, что у нее от моих звонков начинается «нервис». Так что теперь я набираю ее номер, только когда мне совсем плохо. Слушаю два-три гудка и, не дождавшись ответа, вешаю трубку.
* * *
Если по телевизору шли фильмы с маминым участием, мы обязательно смотрели их вдвоем.
В картине «Когда деревья были большими» есть эпизод, на котором я всегда плакала. Тот, где Наташа встречает отца. Мама рассказывала, что режиссер Кулиджанов требовал: «Ты должна бежать ему навстречу почти не касаясь земли — лететь!» Маме это казалось неправильным. И она шла по перрону нелепо косолапя, будто ноги вдруг стали ватными. Очень трудно шла. Кажется, они с Кулиджановым даже ссорились из-за этого, но в конце концов режиссер понял, что актриса права — этот эпизод нужно играть именно так. И он стал самым сильным, самым пронзительным в фильме. А какие у Наташи-Инны были глаза, когда она спрашивала: «Это вы мой папа?»! Пишу эти строки, а к горлу подступает ком...
* * * Как и всякая женщина, мама хотела личного счастья.
Она искала любви, а находила обман. Очень похоже на историю, которую рассказал Феллини в «Ночах Кабирии»...
Я уже окончила ВГИК, когда мама снова поменяла жилье, и опять — на меньшее. Теперь это была квартирка на Малой Бронной. Именно здесь появился человек по имени Николай. Мама будто помолодела лет на пятнадцать, стала веселой, с утра до ночи хлопотала по хозяйству. Говорила, что Николай талантливый писатель, очень им гордилась. Он прожил у нас полгода, а однажды пошел в магазин — и пропал. В доме опять поселились одиночество и отчаяние. Мама целыми днями или лежала, отвернувшись к стене, или начинала метаться по квартире, хлопая дверьми так, что в окнах дребезжали стекла. Перестала готовить, убираться, следить за собой. Я боялась оставить ее одну, но и находиться подолгу рядом с ней было невыносимо.
Иногда, перехватив меня у порога, она кричала: «Никуда не пойдешь! Немедленно раздевайся!» В другой раз, услышав «Мама, я иду с девчонками в театр, на премьеру», обрывала: «А чего ты мне докладываешься? Иди куда хочешь!»
Она очень страдала, и от вида ее страданий у меня разрывалось сердце. Каким-то образом мы с подругой узнали в Союзе писателей адрес этого Николая и поехали к нему в Загорск. Увидев меня на пороге, писатель обалдел. Я спросила:
— Может, вы вернетесь? Она очень страдает.
Он испуганно замотал головой:
— Нет-нет! С ней так тяжело!
