Зимой отец иногда неделями ходил в одном и том же черном свитере, и заставить его переодеться было невозможно. А то вдруг начинал четыре раза в день менять рубашки — в шкафу их висело с десяток: чистых, накрахмаленных...
Перед поездкой на «Мосфильм» с очередным сценарием папа просил у меня школьный синий портфель, куда и складывал бумаги. Говорил, что он принесет ему удачу.
* * *
У отца часто менялось настроение, и это не могло не отражаться на мне. То он возился со мной часами: рассказывал какие-то истории, кружил на руках по комнате, то вдруг становился мрачным, раздражительным, мог оборвать на полуслове: «Помолчи, а?!»
Я обижалась, забивалась в угол с куклой или книжкой.
Когда в памяти встает образ отца, тут же, будто подпись под фотографией, всплывает строчка из его стихотворения: «И варежка в руке предчувствием разлуки...» Уже тогда, в раннем детстве, я чувствовала: он не сможет постоянно быть рядом, куда-то уйдет, исчезнет. Так хорошо не бывает долго. Так весело, смешно и грустно долго не бывает...
* * *
Папа был мне ближе, чем мама. И роднее, что ли... Мамой я восхищалась: она была сказочно красивой. Длинная толстая коса, огромные лучистые глаза, мраморная кожа, стройная фигура. Когда Инна надевала черные кожаные брюки и красную жилетку и мы выходили с ней на улицу, все оборачивались.
Мама очень нравилась мужчинам, они даже разговаривали с ней не так, как с другими женщинами. И отец ее очень ревновал. А мама ревновала отца. Они оба были с причудами, сильно любили друг друга и так же сильно ненавидели. Наверное, еще тогда я поняла: любовь — это мука, любовь — это страдание. И отец страдает именно потому, что очень любит: меня, маму, женщин, друзей. Если бы меня спросили, к какой категории людей можно отнести Геннадия Шпаликова, я бы сказала: «Человек влюбленный». Уточнили бы: «Влюбленный в кого?» — ответила: «Просто влюбленный».
* * *
Ссоры между родителями случались все чаще. Иногда мне становилось так страшно, что я звонила бабушке, маминой маме.
Просила: «Забери меня отсюда!» Бабушка Люда требовала к трубке сначала Инну, долго ей что-то внушала, потом разговаривала с Геной. Иногда этих телефонных нотаций оказывалось достаточно для их примирения, иногда — нет. Если бабуля понимала, что утихомирить Инну с Геной не удается, ловила такси и ехала из Чертаново на Шверника. Забирала меня к себе.
Бабушку Люду и ее родную сестру Зинаиду папа звал «воспитательницами». Бездетная, рано схоронившая мужа баба Зина была более мягкой — жалела и Инну, и Гену, и меня. У моей бабушки характер был пожестче. Она обязательно находила повод, чтобы отчитать зятя: «Почему ботинки нечищеные? Почему пивом пахнет?» Помню, как однажды бабушка Люда говорила кому-то по телефону: «Гена невыносимый человек. Он все время пьет, является домой в невозможном состоянии.
