Мне было одиннадцать лет, когда отца не стало. А года через три кто-то (мама или один из друзей) отдал мне листок, где рукой отца были написаны стихи:
Не прикидываясь,
а прикидывая,
Не прикидывая ничего.
Покидаю вас и покидываю
Дорогие мои, — всего!
Все прощания — в одиночку.
Напоследок — не верещать.
Завещаю вам только
дочку,
Больше нечего завещать.
Наверху стоит дата: двадцать первое марта 1974 года. До ухода отца — семь месяцев десять дней.
* * *
Трехкомнатную квартиру на Шверника мама поменяла на двухкомнатную на улице Красина, недалеко от Тишинки. Не думаю, что она хотела выручить от этого обмена какие-то деньги, — наверное, ей просто было тяжело оставаться в доме, где когда-то мы жили с папой. Угнетали воспоминания. Что бы ни говорили и ни писали об их отношениях всякие «сочинители», Гена Шпаликов и Инна Гулая очень любили друг друга...
* * *
Однажды мама взяла меня с собой на «Мосфильм». На мне были пионерская серая юбка и оранжевая футболка. Мы ходили по кабинетам, где сидели чиновники и режиссеры.
Мама говорила: «Я с Гениной дочкой. Может, найдется хоть какая-то работа?» И везде получала отказ. Почему, я не знаю. Может, чужие люди уже замечали проявление будущей болезни и не хотели для себя лишних хлопот. А может, время актрисы Инны Гулая ушло и в кино уже не требовались такие, как она: обычные и в то же время пронзительно странные. В своей «Повести о Сонечке» Марина Цветаева говорит, что существует опасность особости. У мамы была такая особость, которая после смерти отца стала особенно заметна. Люди стали относиться к ней с осторожностью...
Оказавшись в одиночестве, мама очень страдала. Бывало, свою тоску вымещала на мне: резко обрывала, кричала, злилась. А то вдруг становилась воплощением нежности. В такие минуты ей хотелось обнять, приласкать кого-нибудь, хоть кошку.
Она обнимала и ласкала меня... Нет, сейчас я к ней несправедлива. Мама очень меня любила. Даже когда я стала взрослой, называла «Дашулей», «куколкой». Могла на всю зарплату накупить мне в художественном салоне платьев ручной работы — вязаных, ажурных. Приносила их домой, развешивала на плечиках по всей комнате. Меня по возвращении с занятий заставляла перемерить все до единого: «Какая же ты у меня красавица! Обещай, что будешь ходить в этих платьях в институт! Завтра же наденешь вот это, голубое!» В полупрозрачных нарядах на людях появляться было нельзя, и бабушка Люда шила под них чехлы.
* * *
Несмотря на собственные мытарства и невостребованность в профессии, мама очень хотела, чтобы я стала актрисой.
Первая попытка поступить во ВГИК оказалась неудачной — меня не приняли. И тогда мама попросила друга отца Василия Борисовича Ливанова помочь мне подготовиться к вступительным экзаменам. «Дядю Васю» я знала давно — мы с папой ездили к ним в дом на новогодние праздники, сам Василий Борисович тоже бывал у нас в гостях. Ливанов подвел меня к книжной полке:
— Ты это читала?
— Нет.
— А это?
— Нет.
Кажется, он был расстроен моей «дремучестью»: — Возьми эти книги, а когда прочтешь, приходи — поговорим.
Именно Василий Борисович посоветовал мне подготовить к экзамену басню Сергея Михалкова «Хитрая мышка»:
Однажды, видимо спросонок,
Упала Мышь в пивной
бочонок...
Как мама радовалась, когда я поступила во ВГИК!
Да не к кому-нибудь, а к самому Сергею Федоровичу Бондарчуку...
* * *
Мама очень любила принимать в гостях моих подруг-однокурсниц. Могла на последние деньги приготовить для изголодавшихся в общежитии, соскучившихся по домашней еде девчонок царский обед: сварить огромную кастрюлю борща, пожарить курицу с картошкой.
