На тумбочке зазвонил телефон. Я взяла трубку, услышав мой сонный голос, на том конце провода извинились и отключились.
— Выключи свой е... телефон, пас...уда, п...дла, засранка!
Вроде бы мне не привыкать к изысканной лексике детского писателя, из уст которого чуть что вылетало: «Пошла в ж...! Закройся!» Но, видно, наконец наступил предел упругости. Я приподнялась и словно отбивая такт ладонью по кровати, удар за ударом, четко произнесла:
— Не смей! Меня! Оскорблять!!!
И тут он кинулся на меня с кулаками. Заслоняясь руками от ударов, я как-то вывернулась и выбежала из комнаты.
— Этого я тебе никогда не прощу! — крикнула с порога.
Закрылась в другой комнате, заснула только под утро.
Разбудило меня легкое невозмутимое насвистывание на кухне. Вот такой он человек, писатель Успенский, — особенный.
Всегда после ссор я вставала совершенно разбитая, а Эд словно черпает в них энергию, расцветает на глазах. Очевидно, этим, а не обостренным чувством справедливости, объясняется его всем известная воинственность. Он же без конца со всеми судится — с издательствами, «Союзмультфильмом», фабриками по производству Чебурашек.
Мне кажется, в тот момент я чувствовала уже не обиду, а ненависть: сколько ж можно терпеть?! Вызвала переводчицу, на оставшиеся три дня перепоручила Успенского ее заботам и улетела в Москву.
«Пусть катится!
— вскричал в праведном гневе брошенный муж. — Она вообще на меня последнее время волком смотрит. Даже бросается!»
Эта сцена стала точкой невозврата. Сейчас между нами война, а в ведении боевых действий Эдуарду Николаевичу нет равных. Он обвиняет меня в том, что бросила его больного, предала: «Предателей я не прощаю!» О том, что послужило поводом, предпочитает не вспоминать.
— Почему ты не попросил прощения на следующий день? — спрашивала я его.
— Лучше я руку себе отгрызу, чем буду просить прощения.
Мужественное заявление!
Узнав, что я ухожу от Успенского, знакомые сказали: «Теперь, Лера, держись!»
Через редакторов программы он передавал мне указания: «Пусть извинится. Если поделим имущество как мне хочется, оставлю ее в программе».
А за что я должна извиняться? Если бы оставался еще хоть намек на желание жить вместе и дальше, мы бы, может, как-нибудь разобрались, как делали десять лет до этого. Но пути назад нет.
Всем вокруг он не устает повторять, какого потрясающего человека я теряю. Да и я наслушалась за столько-то лет: «Лер, я же твоя опора. За мной как за каменной стеной».
Но за этой стеной скрыт пороховой склад. Никто не знает, сколько слез я выплакала за эти годы, успокоительное пила горстями...
Нет в Успенском ни опоры, ни надежды — чуть что не по его, отберет все.
Вернувшись из Германии, он первым делом перекрыл мне доступ к деньгам. Я осталась без копейки.
С Эдуардом Николаевичем первое время жила моя двоюродная сестра, которая убирала и готовила. Несмотря на разрыв, я хотела быть уверенной, что он накормлен и ухожен. Но долго Ира не выдержала, Эдуард изводил ее разговорами обо мне: «Да кто она такая?! Никому не нужная говорящая голова!»
Потом Успенский заявил, что у «Гавани» будет новая ведущая, прекрасно понимая, что наносит этим запрещенный удар ниже пояса. Он обзвонил всех моих подруг, предлагая им «свято место».
Как же мне было больно!
Вернувшаяся из отпуска продюсер программы сказала Успенскому: «Или вы ведете вместе с Лерой, или никак».
Несколько программ мы все-таки провели как прежде, легко и непринужденно. В кадре мы идеальная пара: живые, энергичные, он чудаковатый, юморной, я строгая — не догадаешься, что между нами война. А потом Эдуард Николаевич снова потребовал убрать меня из программы, пообещав: «Остаток жизни и сил положу на борьбу с ней!»
— Не надо закрывать программу, — попросила я продюсера. — Пусть он ее проведет один.
— Сомневаюсь, что у него получится.
