Вот у меня послезавтра в Вахтанговском театре «Ветер шумит в тополях», и я уже с сегодняшнего дня в волнении. Внутри что-то тоненькое, болезненное, как будто крючок с леской за больное место зацепился и тянет. А мы ведь его уже больше десяти лет успешно играем, но страшно облажаться, не сыграть или не донести то, что заложено. Ненавижу это состояние.
Я в театре больше двадцати лет и все эти годы накануне спектакля мучаюсь. В день спектакля не могу ни есть, ни пить, ни разговаривать. Могу только ходить и быть «загруженным», сцены внутренне проигрывать, что-то придумывать, обретая уверенность, что все будет хорошо. Уговариваю: «Не волнуйся, у тебя хороший спектакль, все его любят, смотрят. Все в порядке, Вова, только выйди и играй». И я выхожу и тут же забываю про все эти ужасы, играю и получаю невероятное наслаждение. Потом думаю: «Вот чего страдал несколько дней?» Но никуда от этого не деться.
— Мы с вами в прошлый раз встречались, когда вы еще репетировали «Феллини. 8 1/2».
— Он идет почти год, и я очень люблю этот спектакль. Не ухожу со сцены ни на минуту, и есть возможность все сыграть — от детства до зрелости и каких-то несбыточных фантазий. Я могу себе позволить открыться и поговорить со зрителями о тех вещах, о которых никому не говорил.
— Например?
— Ну, например, о лжи по отношению к жизни, о попытках обмануть судьбу, снять с себя ответственность и переложить ее на кого-то другого. У меня все это есть, как и у каждого человека, но я, Вова Вдовиченков, не стал бы об этом говорить, это мое глубоко личное. Но когда тебе вдруг предоставляют драматургический материал, произнося который ты включаешь свое сердце, это счастье. Ты как будто сам все проживаешь отчасти. Это и твоя жизнь, твоя исповедь. Ты можешь спрятаться за своего героя и благодаря этому говоришь со зрителем искренне и свободно.
После премьеры прошел год, но моя внутренняя работа над спектаклем так и не закончилась.
— Предположу, что эта работа не заканчивается никогда. Или в «Дяде Ване», где вы Астрова раз триста играли, все идет по шаблонам?
— Нет, не по шаблонам. После тридцатого показа играть любой спектакль становится очень скучно. Потому что ты уже отрепетировал и вроде бы все показал. И тогда начинаешь снова искать что-то новое. Например, когда я репетировал Астрова, мне было 37 лет, сейчас 52... Когда в одной из сцен Елена на премьерных показах говорила мне: «Вам на вид лет тридцать шесть — тридцать семь», — это было констатацией факта. А когда она эту же фразу говорит сегодня, ее смысл становится другим, и я понимаю: «Ага, а она кокетничает!» И уже суть сцены начинает чуть-чуть меняться.
Какие-то нюансы мы придумываем сами. Как говорит Владимир Владимирович Иванов, педагог и режиссер нашего театра: «Одна лошадь-приспособление сдохла, ищи другую и пересаживайся на нее».
