Он был нездоров, скажем так. И театру нужно было эту единицу молодого ведущего и уже известного артиста кем-то заменить. Я совершенно не хотел играть роли Бероева, но меня сразу ввели на Павла в спектакле по пьесе Горького «Старик», которого раньше играл он.
Вадим был замечательным артистом и интеллигентным человеком, но, к сожалению, страдал известной русской болезнью и Павла играл пьющим человеком. Я непьющий, а Павел по сюжету пристает к монашке. Я его сделал сексуально озабоченным и придумал соответствующие мизансцены и движения.
На дебютном спектакле очень здорово сработал, не жалея себя, и на следующий день в театре стали говорить, что Стеблов чуть ли не гений. На втором спектакле я решил не рвать жилы, поберегся. А на него пришел Бероев, наслышанный о моем исполнении. Посмотрел и сказал: «Ну, нормально, но ничего особенного!» Больше я его ролей не играл, разве что в комедии «Миллион за улыбку». Был у нас такой спектакль, через который все молодые артисты прошли.
— Кто царил тогда в театре?
— Из актеров совершенно беспрецедентное положение занимал Геннадий Бортников. Юрий Александрович Завадский и его правая рука, режиссер Ирина Сергеевна Анисимова-Вульф, Гену просто боготворили. По этому поводу в театре шутили. Обычно раз в неделю Завадский проводил встречу с труппой, на которую приходили все. Однажды заметил, что Бортников отсутствует, и спросил, где он. У Гены была какая-то травма, уже не помню, руку он, что ли, сломал. Кто-то сказал:
— Бортников в гипсе.
— А почему не в бронзе? — пошутил Толечка Адоскин.
Поклонение начальства сослужило Бортникову очень плохую службу: он совершенно потерял чувство реальности. Когда ушли из жизни покровители, положение его резко изменилось. С ним никто уже не носился.
— Вы застали многих корифеев Театра Моссовета. Кто особенно запомнился?
— Знаете, когда я уходил из Театра Ленинского комсомола, Саша Збруев сказал: «Зачем ты идешь в Театр Моссовета? Ты ведь до конца жизни будешь бегать в коротких штанишках! Там репертуар на стариков — Марецкую, Плятта, Раневскую». А я всегда любил коллег старшего поколения, потому что считал, что наша профессия эксклюзивна и эфемерна, и каждое яркое дарование неповторимо. Когда человек уходит из жизни, его творчество остается только в воспоминаниях коллег. Ну или в фильмах, но все равно это тень.
И работать со стариками я всегда любил, у меня никогда не возникало с ними проблем. С талантливыми людьми проблем вообще не было. По-моему, они появляются в театре благодаря посредственностям.
Есть люди, которые занимают какую-то служебную нишу и ни на что больше не претендуют, они уже смирились со своей участью. А люди среднего дарования всегда претендуют на более высокое положение и роли известных артистов и не видят субъективной разницы между ними и собой. Иногда они с ними даже во втором составе играют и думают: «Чем я хуже?» Это же только со стороны видно, что хуже, но в лицо им никто об этом не скажет. Так обычно возникают все проблемы в театре. Мне сейчас уже семьдесят семь, и проблем давно нет никаких. Ко мне очень бережно все относятся и в театре, и в кино, когда доводится сниматься, с таким вниманием, что иногда даже неловко.
— Расскажите про Веру Марецкую! Она ведь считалась хозяйкой в театре?
— Вера Петровна была женщиной с очень сильным характером. У нас были своеобразные отношения. Я с Марецкой играл в спектакле «Миллион за улыбку», и она меня называла Спартаком. Почему — не знаю. В то время уже не так часто бывала в театре, и когда мы с ней встречались, спрашивала в своей характерной манере, немножко в нос: «Спартак, ну скажи, кто с кем, какой расклад?»
— В театре кипели страсти?
— Иногда я даже называл его Театр Секссовета. Но в подробности не вникал.
Марецкая очень тяжело болела, перенесла множество операций, но держалась мужественно. Как-то приходит на спектакль в черном полупрозрачном платье — она часто играла в своих костюмах, это современная вещь была, — и говорит:
