К восемнадцати годам мы с Алиной были уже почти семьей, но по сути оставались еще детьми. Хотелось все сделать по-взрослому, а не получалось. Алина собиралась учиться на актрису в Петербурге, я спрашивал:
— А что будет с нами?
— Я твоя навеки! — заверяла она.
И вот дилемма: сбивать ее с пути не хочешь, но и отпустить не можешь. Мудрости в силу возраста не хватало. Я вообще человек крайностей: если пить — так допиться до чертей, если играть — вывернуться наизнанку. Для актера это хорошо, нас потом учили доходить в каждой сцене до предела. Но в жизни надо уметь вовремя остановиться. В юности же я существовал бескомпромиссно: от отчаяния запер тогда Алину в зале театра и ушел. Она все-таки уехала. В Питере у Алины началась своя жизнь, а вскоре и я отбыл в Москву. Сейчас у обоих семьи, мы в хороших отношениях, поздравляем друг друга с днями рождения. Значит, все сложилось правильно.
— Почему не пытались сразу поступить в театральный и пошли в педагогический? У вас перед глазами вроде были удачные примеры: Кирилл Кяро отучился в Щукинском, Алина тоже поступила...
— Я мыслил рационально: в Эстонии актерского образования нет, а в России я — иностранный гражданин, таких берут только на платное, нужных денег в семье просто не было. В Таллине же на русском языке преподавали только в пединституте на факультете славянской филологии, можно было стать или журналистом-переводчиком, или учителем. Я решил детей не травмировать, выбрал журналистику. Но быстро понял — не мое. На третьем курсе заскучал и взял академ.
Надо было как-то зарабатывать — тянул телефонные кабели: снимал асфальт, укладывал трубы, отбойником пробивал в домах дырки... Обычно к обеду на подмогу приезжал экскаватор. Впервые увидел, как водитель может в два глотка выпить две бутылки пива. Неудивительно, что однажды ковш пробил канализационную трубу и мы чистили траншею по колено в дерьме.
Один из рабочих, дядя Сережа, приглядевшись ко мне, спросил: «Паш, что ты тут делаешь? — Услышав, что в моей жизни есть театр, а еще недавно был и институт, он буквально схватил меня за грудки: — Охренел? Обещай, что доучишься! Вот я двадцать лет сижу в этой грязи! Тоже так хочешь?» Задумался... Да и мамины слова вспомнил: «Просто подари мне этот диплом и делай что хочешь». В результате все-таки сдал одиннадцать хвостов, восстановился.
На следующий день после вручения дипломов уехал в Москву. Режиссер Борис Мильграм увидел видеозаписи нашего спектакля из студии «Пиноккио» и сказал Ирине Томингас: «Это парень мог бы в Москве работать в каком-нибудь театре». Позвонил Иосифу Райхельгаузу, и тот согласился меня посмотреть у себя в «Школе современной пьесы».
Удачно совпало: наш театр как раз ехал на гастроли в Москву на автобусе, я даже не играл в том спектакле, но меня захватили без проблем. До этого в последний раз был в столице с мамой перед самым путчем. Запомнил только длиннющую очередь в «Макдоналдс» и как взял цветы у памятника Пушкину, подарил их маме, а она закричала: «Положи обратно!» И вот теперь ходил по Цветному бульвару и бубнил под нос сонеты Бродского и монолог из «Игрока» Достоевского. Райхельгауз сказал: «Я тебя беру». Его не смутило, что для иностранного гражданина нужна куча разрешений, а меня — тот факт, что театр не дает служебной квартиры.
Думал, подобный шанс выпадает раз в жизни, но оказалось, что это не так: на двери Русского театра Эстонии увидел объявление о наборе в Школу-студию МХАТ. До этого Табаков выпустил очень удачный рижский курс и решил повторить эксперимент. Обучать обещали бесплатно, но с одним условием: после окончания Школы-студии два года отработать в таллинском театре. Я не сторонник трудных путей: пришел на прослушивание с той же программой, что и к Райхельгаузу. Поскольку перед конкурсом залечил зуб — читал Бродского с «замороженной» челюстью.
