Двое спортивных ребят с золотыми цепями на бычьих шеях от души поплясали на моей голове. Веко пришлось зашивать. Выйдя из больницы, ждал трамвая на остановке, и вдруг уже знакомый внутренний голос объявил: «Павел, достаточно!» Я понял: если не научусь держать себя в руках, могу оказаться в местах не столь отдаленных.
— Кирилл Кяро целит в меня из ружья, я стою на коленях на замерзшем озере. На льду вода, я весь мокрый, в лицо из огромного вентилятора летит искусственный снег, сквозь который произношу эмоциональный монолог. Хлопья залепляют глаза, нос, попадают в горло... Снимаем с утра до ночи, и между дублями меня буквально тошнит искусственным снегом. Эта сцена из сериала «Эпидемия. Вонгозеро» оказалась самой физически сложной в моей кинематографической карьере. А с Кяро мы учились в соседних школах, оба окончили одну студию при Русском театре Эстонии, часто сидели тогда в кафе и болтали за жизнь, поедая любимый яблочный штрудель с мороженым... Разве могли представить, что однажды встретимся при подобных обстоятельствах?
— Павел, правда, что в ту самую театральную студию мама отдала вас, чтобы вытащить из дворовых компаний?
— Мои подростковые годы пришлись на девяностые — в Таллине начался раскол на эстонцев и русских, дети играли в войнушку. Было разделение по дворам: здесь русский, здесь эстонский — если забрел не в тот, можно огрести. А через дорогу от моего дома как раз эстонская школа, однажды старшеклассники шли через наш двор с самодельным воздушным ружьем и услышав русскую речь, взяли нас на мушку. Двое друзей спрятались за меня как за самого высокого, я закричал и упал, подбитый... снарядом-картошкой, — в спортивных штанах зияла дыра, на бедре выступил огромный синяк.
Мне тогда было двенадцать, брат Илья на восемь лет старше, его поколение вообще дралось на стадионах сто на сто человек, мы бегали смотреть на эти побоища. Правда, за брата переживать не приходилось — он был домоседом, это я вечно где-то шлялся. Мама шутила: «Вас бы соединить и снова поделить — получилось бы два нормальных парня».
В школе по поведению ставили исключительно неуды и оставляли в дневнике парадоксальные записи: «Громко пел на уроке пения», «Бегал на уроке физкультуры»... А что там еще делать? Увлекался борьбой, теннисом, играл в футбол — полюбил стоять на воротах. Однажды мама возмутилась: «А что ты так материшься-то? Завтра идем на прослушивание в театр». Видимо, решила повышать культурный уровень сына. А у меня, двенадцатилетнего, даже мысли не было ни о каком театре.
Родители отношения к сцене не имели: папа Владимир Гурьевич — программист первых ЭВМ, мама Татьяна Анатольевна работала на них оператором. Впрочем, близкие замечали, что мне с детства нравилось читать стихи, — отец даже записывал выступления на бобинный магнитофон. Благодаря папе я полюбил кино: он забирал меня из школы и вез в кинотеатр «Пионер». Мы могли несколько дней подряд смотреть один и тот же фильм. Пожалуй, это самые яркие вспышки воспоминаний о папе: едем в трамвае, потом сидим в кинозале...
— Вы рано потеряли отца — это произошло неожиданно?
— У него было больное сердце — в четырнадцать простудился, заработал осложнение. Врачи говорили: «Не жилец». Давали максимум пять-семь лет, но папа протянул до сорока — скончался от третьего инфаркта. Тогда он мне казался очень взрослым, а сейчас, приближаясь к его возрасту, понимаю: отец был совсем молодым.
В тот день, третьего ноября, мы с папой долго гуляли, вечером я сидел на полу и смотрел по телевизору фильм о Гражданской войне. Мама вязала в кресле, брат был на кухне. Красные и белые на экране побежали друг на друга, шашки наголо... И тут мы услышали из ванной звук падения. Меня тут же отправили к соседям. Смотрел там футбол, казалось бы, ничего толком не понял, но какой-то взрослый голос в голове вдруг отчетливо произнес: «Мне семь лет, и у меня умер отец». Будто прочитал запись в дневнике...
