— Знаешь, это были самые счастливые дни моей жизни.
Я признался:
— И у меня тоже.
Обнялись...
Рахиль Михайловна была невероятно выдержанным человеком. Даже когда сильно нервничала, не давала понять, что раздражена. Майя же по характеру и темпераменту была совсем другой — походила на свою тетку Суламифь Мессерер. Обе страстные, резкие в суждениях, могли взорваться на пустом месте — и в этот момент теряли самоконтроль. Забавная история об отношениях тетки и племянницы передавалась из уст в уста в балетной тусовке. Обе были заняты в «Дон Кихоте». Суламифь, хотя уже и в годах, танцевала заглавную роль — Китри, а Майя — вставную прыжковую вариацию в четвертом акте. И зрители Плисецкую после танца долго не отпускали со сцены — четырнадцать раз вызывали молодую балерину на поклон. По домам после спектакля их развозила одна служебная машина. Ехали в напряженном молчании. Выходя из авто возле своего дома, Суламифь Михайловна обронила: «Ну, дорогая племянница, больше я с тобой танцевать никогда не буду». Однажды я со своей непосредственностью решил поинтересоваться у Суламифи Мессерер, правда ли это. В ответ лишь рукой махнула — не стала отрицать...
Мне Суламифь Михайловна очень нравилась. Человек необузданного темперамента — Везувий, торнадо, но при этом очень добрый и отзывчивый. К ней можно было обратиться по любому поводу. Она даже не вникала, прав ты или виноват, просто кидалась сражаться за тебя. Ее сын Михаил Мессерер, тоже солист Большого, во время гастролей в Японии стал невозвращенцем. Суламифь, которая также была на тех гастролях, разделила его судьбу. Потом они обосновались в Лондоне, Суламифь Михайловна работала педагогом-репетитором в Ковент-Гардене. И Михаил преподавал — колесил по всему миру. Мы иногда, уже в девяностые, встречались на балетном конкурсе в Лозанне, который я курировал от России...
В начале нулевых с Суламифью Михайловной встретились в Москве. В Музыкальном театре имени Станиславского журнал «Балет» организовывал ежегодную премию «Душа танца». Награду в номинации «Учитель» присудили двум старейшим педагогам — Наталье Дудинской и Суламифи Мессерер. Дудинской было под девяносто, уже не ходила, ее посадили в первом ряду, а Мессерер — за девяносто, и она специально прилетела из Лондона. Поднялась на сцену, поблагодарила организаторов, сообщила публике, что поменяла в ногах суставы, и станцевала тур вальса! На каблуках!
В антракте беседуем с Суламифью Михайловной. Миша просит: «Мама, подойди к Наталье Михайловне Дудинской, она сама не может. Мне хочется, чтобы вы пообщались». Отошел, а Суламифь Михайловна, поправляя волосы, печально так говорит: «Игорь, ну чего я к ней пойду, она такая старая — не узнает меня». И в этом вся Мита (так Суламифь называли близкие).
Суламифь Мессерер ушла из жизни в девяносто пять лет во сне. Утром планировала пойти на урок — до последнего дня продолжала преподавать. Миша при встрече горько заметил: «Соболезнований было много, даже королева Англии прислала, а вот родная племянница не отреагировала». С годами между Плисецкой и теткой накопились неразрешимые, с точки зрения Майи, противоречия...
С Рахилью и Суламифью я дважды ездил на дачу в Снегири. Соседями Плисецкой с одной стороны была Алла Константиновна Тарасова, с другой — знаменитый рентгенолог Самуил Рейнберг. Раз отправились на дачу с Майей и двумя королевскими пуделями, Нинкой и Тимкой, подаренными ей в Англии. Красоты неописуемой, но по мордам различить их было невозможно, поэтому на шее собаки носили банты: Нинка — розовый, Тимка — голубой. Пудели жили у мамы Майи и часто как две фарфоровые статуэтки, не шелохнувшись, сидели на подоконнике, глядя в окно. А поскольку Рахиль Михайловна жила на втором этаже, прохожие замечали собак и останавливались полюбоваться.
Тот вечер на даче прошел прекрасно. Ложимся спать. Рахиль с Суламифью поднялись наверх, Майя удалилась в свою комнату на первом этаже, мне постелили на раскладушке в гостиной. Ночью неожиданно просыпаюсь от того, что рядом на подушке кто-то сопит. Вокруг — густая тьма, не могу сообразить, где я и что со мной! Протягиваю руку — что-то теплое и пушистое. От неожиданности и страха начинаю кричать! Что именно — не помню. Вдруг напротив открывается дверь, в проеме появляется худая фигура в белом балахоне-простыне со свечой в руках и движется на меня. От ужаса я заорал еще громче. Оказалось, это Майя вышла на крик, а рядом со мной на раскладушке пригрелась Нинка. Утром завтракаем на веранде. Из дома Рейнберга выходит кто-то из домочадцев:
— Ой, Майя, такой шум вчера ночью был, будто кого-то убивали. Слышала?!
Майя посмотрела на меня хитро:
